Следует думать, что подобные последствия совершенно не желательны для большинства сторонников отделения психологии от философии, будь то философы или психологи; но они должны наступить, по меньшей мере, в некоторой части своей: этого требует неумолимая логика самих фактов. Именно тем, что она является частной наукой философии и вместе с тем также эмпирической наукой о духе, психология ценна для философии и для эмпирических частных наук, являясь самым главным соединительным звеном между ними. Легко поэтому может случиться, что когда желание философов и психологов исполнится и психология будет выделена из философии, обе стороны окажутся в положении пары из сказки о трех желаниях и будут страстно стремиться к восстановлению старого status quo.
Итак, единодушное требование обеих сторон, исходящих, правда, из прямо противоположных мотивов, не послужит на пользу ни той, ни другой стороне. Но нельзя отрицать того факта, что с новейшим развитием наших университетов возникли бедствия, устранение которых весьма желательно, но, конечно, совсем другим путем, а не предложенным отделением психологии от философии. Прежде всего нельзя отрицать того, что с огромным ростом философских факультетов и расширением областей философских в тесном смысле наличное число преподавательских сил в этих областях оказалось недостаточным. Этот недостаток может быть устранен двумя путями, которые и осуществляются уже отчасти в некоторых университетах. Один состоит в увеличении числа ординарных профессоров философии; другой, легче осуществимый, и потому более нам близкий, заключается в привлечении к преподаванию некоторых предметов – экстраординарных профессоров, с представлением им участия также в государственных экзаменах и экзаменах на звание доктора. Среди нашей более молодой доцентуры замечается в настоящее время стремление к расширению своих прав за пределами права читать лекции и руководить упражнениями в определенных областях. Плохо в этом движении то, что на первый план не выдвигается готовность взять на себя и обязанности, без которых всякие права, хотя бы, например, право участия в собраниях факультета, были бы ведь только правами мнимыми. Право и обязанность неразрывно между собою связаны и в академической жизни. С другой стороны профессора, и в особенности профессора философии, постоянно жалуются на переобременение экзаменами и оценками диссертаций. Чего же лучше? Можно удовлетворить обе стороны, если привлечь к участию в этих работах старших и наиболее опытных экстраординарных профессоров. Вместе с тем им же следует поручить преподавание тех предметов, которыми ординарные профессора мало или вовсе не занимаются. Этим будет достигнута двойная выгода: во-первых, освобождение академических преподавателей от побочных работ, что даст им возможность заняться свободной научной работой, которой должен заниматься всякий, желающий двигаться вперед, и, во-вторых, большая многосторонность самого академического преподавания, обусловленная привлечением большого числа преподавательских сил.
Второе бедствие наших университетов заключается в том, что при назначении на философские кафедры нередко упускается из виду необходимость взаимного дополнения предметов преподавания. Больше всего повинны в этом бедствии сами философеме факультеты и прежде всего их советники, профессора философии: когда какой-нибудь коллега их оставляет университет, они стараются привлечь ему заместителя, придерживающегося тех же взглядов, того же направления, а потому и предпочитающего и те же предметы преподавания. Отсюда – множество школ местного значения или, по меньшей мере, покровительство односторонним направлениям. Этому отчасти может уже помочь привлечение экстраординарных профессоров к регулярному преподаванию, но еще больше, – целесообразное распределение главных предметов преподавания между ординарными профессорами, не связывая с этим, конечно, ограничения одними этими главными предметами. В крупных университетах потребуется не менее трех ординарных профессур: одна – для систематических предметов, другая – для истории философии, а третья – для психологии; однако, историку должно быть предоставлено право заниматься и систематическими предметами, а психологу – систематическими и историческими. Тогда само собой получится необходимая многосторонность направлений, до известной степени связанная всегда с теми главными областями. Ведь у историка будет в большинстве случаев несколько другое отношение к систематическим проблемам, чем у чистого систематика, и в еще большей степени этого следует ожидать у психолога. Сколь плодотворно может стать такое многообразие, обусловленное целесообразным распределением учебного материала, показывает пример некоторых высших школ, в которых такое гармоническое взаимодействие существует уже много лет, к пользе учащихся да и самих преподавателей. В менее крупных университетах будет достаточно одного ординарного и одного экстраординарного профессора, если только предоставить последнему необходимое участие в упражнениях и испытаниях, как и специальные средства преподавания, необходимые в его области. Что же касается жалоб как философов, так и психологов на то, что конкуренция с представителями других областей уменьшает шансы молодых доцентов по философии и психологии на дальнейшее движение вперед, то и в этом отношении мой план принесет, по меньшей мере, не менее пользы, чем выделение психологии из философии и возвышение ее в ранг самостоятельной науки.
________________________
Вряд ли следует опасаться, что правительства поторопятся удовлетворить требование психологов и философов о выделении психологии из философии. В теории такие планы радикальных реформ осуществляются гораздо легче, чем на практике и практик в гораздо более сильной степени чувствует себя обязанным обсудить последствия таких мер со всех сторон, чем теоретик, который легко может не заметить именно те возможные последствия, которые оказываются в противоречии с его собственными желаниями. Но допустим, что правительства обнаруживают готовность пойти навстречу этим желаниям. Вряд ли кто-нибудь даже из среды подписавших заявление о необходимости выделения психологии из философии надеется на то, что сейчас же во всех немецких университетах будут учреждены самостоятельные кафедры по психологии, снабженные всеми необходимыми лабораторными средствами. Всем достаточно хорошо известно, что в Пруссии, например, в настоящее время насчитывается не более четырех – пяти весьма скромно оборудованных психологических лабораторий, среди которых некоторые представляют лишь одно собрание демонстративных приборов. В Гейдельберге и Фрейбурге и, насколько я знаю, также в Тюбингене и Йене таких лабораторий совсем нет. Бавария имеет один только такой институт и второй учреждается в Мюнхене. Трудно допустить, что при таких условиях немецкие правительства сейчас же дадут средства для устройства лабораторий огромному большинству университетов, которые до сих пор были совершенно лишены их. Это тем менее вероятно, что философ, который до сих пор преподавал психологию и руководил семинарией по психологии в качестве предмета побочного, удовольствуется гораздо более скромными средствами для дальнейшего ведения дела, чем чистый психолог. Государство, обладающее более или менее значительным числом университетов, захочет, вероятно, сначала устроить лаборатории в некоторых из наиболее крупных университетов, чтоб проверить, насколько реформа полезна, а не станет устраивать лаборатории сразу во всех высших учебных заведениях. Но только энтузиаст, потерявший под ногами почву действительности, может прельщать себя надеждой, что проба, произведенная таким образом, увенчается успехом и поведет к основанию дальнейших психологических лабораторий. Человек же опытный, знающий современное положение вещей – а строим же мы свои планы о будущем на основе настоящего! – знает, что самая существенная часть работы психологов связана в настоящее время с тем, что он в лекциях, как и на государственных экзаменах и на экзаменах на звание доктора, выступает, как философ. Поэтому если психологию изолировать, то она неизбежно превратится в предмет побочный. Так, вряд ли кто-нибудь решится включить ее, например, рядом с философией в число обязательных испытаний для наших учителей средних школ, как, так называемый, «образовательный предмет». Столь же невозможно поставить ее наряду с философией, предоставив экзаменующемуся выбор между ними. Кроме того, и само по себе ясно, что если бы на время и, ве роятно, на долгий срок ограничить преподавание экспериментальной психологии немногими высшими учебными заведениями, то это значительно понизило бы интерес к ней. Поэтому если бы правительства учредили на пробу только несколько самостоятельных кафедр по психологии, то очень скоро эта проба, по всей вероятности, была бы признана неудавшейся. Несомненно, однако, то, что самой психологии это не принесло бы никакой пользы, а наоборот, нанесен был бы сильный удар. Ибо, если верно то, что невысказанным мотивом в заявлении философов было слишком одностороннее занятие экспериментальной психологией, порой, действительно, превращающееся в работу ремесленника, то этому вырождению в ремесло ничто не может содействовать в более сильной степени, чем это предложенное отделение психологии от философии. Если поэтому философы действительно одушевлены теми благожелательными чувствами по отношению к психологии, о которых говорится в заявлении, то они должны предложить как раз обратное тому, что они на самом деле предложили, и везде, и всегда и сами действовать в том же направлении. Не следует даже допускать к экзаменам такого кандидата, который является простым экспериментатором и не обладает достаточно основательным психологическим и философским образованием. Далее, философы, как и психологи, сами должны влиять в том направлении, чтобы факультеты предлагали на вакантные философские кафедры, с которыми связано и общее преподавание психологии, только таких лиц, которые вместе с тем могут явиться деятельными и самостоятельными работниками и в философии.
