— Не против? — спросил санитар и настороженно поднялся. — А как он мог быть против того, что вы чтите вашего бога и спасителя?
— Он не был, я же это и говорю.
— Еще бы не хватало, чтобы он был против того единственного, что необходимо человеку! — Санитар удивленно покачал лысой головой.
— Он не был против, — повторил Фредерик.
— Если бы он был против, — упрямо продолжал Бенедикт, — он был бы не лучше тех, кто соблазняет малых сих. Тогда лучше бы мельничный жернов…
Бенедикт проглотил фразу и поежился, как человек, понявший, что ему лучше промолчать.
Фредерик обиделся за Ивара и строго спросил:
— Что за мельничный жернов?..
— Был повешен ему на шею! — выпалил Бенедикт.
— А зачем вешать ему жернов на шею? — спросил Фредерик, притворившись, что не понимает. Санитар состоял в секте пекаря Симона, в крендельной общине, как ее называли.
Бенедикт поднялся и сказал, отвернувшись, голосом проповедника:
— Повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его в глубине морской! Разве ты не знаешь Священного писания, Фредерик?
И прибавил, обернувшись к Фредерику:
— Я говорил не об Иваре, а обо всех, кто насмехается над верующими.
— Он никогда не насмехался, — сказал Фредерик.
— Это хорошо, Фредерик, — сказал Бенедикт. — Это хорошо. Но этого мало. Если в человеке нет духа живого, человек мертв, хотя бы он и был живым.
— Где это написано? — спросил Фредерик.
— Это мои слова. Или слова, внушенные мне. А тот, в ком горит пламя духа, живет, даже если он мертв. Это тоже мои слова, Фредерик.
— А возвышающий себя унизится, — сказал Фредерик. — Это не мои слова. Это из Библии.
— Я не возвышаю себя, если ты на это намекаешь, — сказал Бенедикт, но уже без прежнего подъема. — Я, бедный грешник, далек от того, чтобы возвышать себя. Наоборот, я с помощью божьей как могу унижаю себя. Поистине мало кто унижает себя так, как я. Я очищаю плевательницы, выливаю ночные горшки, обмываю трупы и вообще выполняю унизительную работу. Но только потому, что ей сказал: «Тот будет велик среди вас, кто служит другим».
— Так что ты все-таки хочешь быть великим? — спросил Фредерик. Он не мог забыть, как высокомерно и подозрительно санитар отнесся к вере Ивара.
Бенедикт снова взорвался. Он опять стоял так, что глазницы его казались пустыми. В голосе зазвучали упрямые и жесткие ноты:
— Я буду велик в Иисусе! Вот чего я хочу, Фредерик. И ты должен бы к этому стремиться. Какая тебе польза от благ мира, если ты погубил свою душу?
Фредерик взглянул на часы:
— Я хотел только сказать, что если Ивар и не выставлял свою веру напоказ, словно медаль, то он был человеком не хуже тебя и меня.
Бенедикт глубоко вздохнул, и его водянистые глаза вдруг снова появились в глазницах.
Фредерик подумал, что санитар очень несчастный человек, он остался одиноким, вся его семья погибла от туберкулеза. Что удивительного в том, что жестокая судьба лишила его разума?
— Прощай, Бенедикт, — дружелюбно сказал он. — Спасибо за то, что разрешил мне побыть здесь.
— Прощай, — прозвучало в ответ, — и да наполнит Иисус Христос маслом твой светильник, чтобы ты не заблудился во мраке ночи!
Время приближалось к пяти. Луна низко опустилась на Западе, а на Востоке уже начинал заниматься день. Фредерик сел на каменную тумбу у больницы и задумался. Не мог он пойти на хутор и сообщить о смерти Ивара. Было что-то подлое в том, что он жив, а Ивар мертв и станет лишь пищей для земляных червей. Ему вспомнились слова: «Господи, да минует меня чаша сия!» Но сразу же стало стыдно… Как это он, сидя здесь, смеет сравнивать себя с ним — в Гефсиманском саду? О, если бы он был силен в Священном писании и мог сказать родным слова утешения. Но это не для него. Священные слова в его устах покажутся смешными. Не мог же он вдруг прийти к ним совершенно иным человеком, а не Фредериком, которого они давно знают, помощником Ивара и его другом. Бессмысленно пытаться изображать из себя пастора или миссионера.
Но можно, конечно, зайти к пастору и попросить его пойти с ним вместе. Как он не подумал об этом раньше. Пастор Кьёдт, наверное, охотно оказал бы ему эту услугу, он человек добрый.
Фредерик подошел к пасторскому дому и постучал. Пастор Кьёдт через горничную попросил его подождать немного в гостиной, он сейчас выйдет.
Гостиная пастора напоминала лавку, в ней было множество полок и этажерок, тесно заставленных всякими фигурками, часами, фотографиями и редкими камнями и кристаллами. На стенах — картины Ютландии, родины пастора. Над диваном — две увеличенные фотографии: сам пастор и его покойная жена. Пастор Кьёдт был человек пожилой, седой, толстый, с бородкой и немного колючим взглядом. Говорили, что он богат и охотно помогает людям. Но многим не нравилась его страсть к спекуляциям. Во время войны он купил целых два дома и снова продал их с большой прибылью. Обстановку одного из домов тоже обратил в деньги.
Но, может быть, его прельщала не только личная выгода, часть вырученных денег, во всяком случае, шла на добрые дела. Пастор Кьёдт не только протягивал руку помощи беднякам, но и давал деньги молодым на получение образования. Известно было также, что он помог коммерсанту Лиллевигу в Саннефьорде встать на ноги, вложив деньги в его судно. Это судно доставляло радость им обоим, ему сопутствовала удача, и оно совершило много выгодных рейсов.
Пастор спустился с мезонина и подал Фредерику руку. Лицо у него опухло от сна, он был без галстука. Белые волосы топорщились щеткой. Он поглаживал бородку, глядя в угол, пока Фредерик излагал свою просьбу. На его красном лице нельзя было ничего прочесть, он посмотрел на часы и сказал:
— Хорошо, Фредерик Поульсен. Но лучше всего пойти сейчас, чтобы нас не опередили.
Пастор исчез на минуту и появился в воротнике, в черном пальто и в цилиндре. Они отправились в путь. Несмотря на свою полноту, пастор Кьёдт был хорошим ходоком, и подъем ничуть его не затруднял, у него были здоровые легкие. Он беседовал с Фредериком о рынке, о ценах на рыбу и разбирался во всем этом, как настоящий коммерсант. Фредерику пришло в голову, что пастор не понимает всей горечи своей миссии, и он пожалел, что не пошел один.
Было около шести, когда они дошли до хутора. Из трубы поднимался дым, значит, хуторяне встали. Подойдя ближе, они услышали голоса. Среди них Фредерику слышались и чужие. И вдруг ему показалось, что он слышит голос Оппермана.
«Не может быть», — подумал он. Но это действительно был Опперман. Он стоял в передней, держа шляпу в руке, собираясь уходить. Фредерику стало стыдно, что Опперман его опередил, и одновременно он испытал чувство облегчения.
— О пастор! — сказал Опперман, протягивая руку в перчатке. Пожав руку, пастор Кьёдт отвел Оппермана в сторону. Мужчины говорили очень тихо. Фредерик слышал, что речь шла о страховке. Он вошел в кухню. Лива и Магдалена — обе полуодетые, — обливаясь слезами, пожали Фредерику руку. Элиас сидел у печки, он не плакал, но, открыв рот, смотрел перед собой остекленевшим, словно каменным, взглядом. Он схватил руку Фредерика в обе свои и долго держал ее, и это горестное пожатие словно что-то растопило в груди Фредерика. Он уже не мог сдержать слез, его охватило безнадежное отчаяние, он ушел в переднюю, прислонился лбом к стене, изо всех сил пытаясь подавить рыдания.
Он слышал, как пастор Кьёдт говорил, словно читал из книги. Может быть, и вправду читал какое-то печатное слово утешения. Да, конечно, Фредерик услыхал, как он перевернул страницу. Читал он долго. Как будто хотел показать, что не экономит время. После проповеди последовала долгая молитва. Наконец все кончилось, пастор пожал присутствующим руки и пожелал им утешения и благословения божьего. Он пожал руку и Фредерику. Фредерик не смог собраться с духом и поблагодарить пастора за его хлопоты. Стоя в передней, смотрел на сучок в некрашеной степе.
2
Весть о гибели «Мануэлы» и смерти Ивара быстро распространилась по городу и окрестностям, всюду появились приспущенные флаги.
Редактор Скэллинг спешно писал заметку о печальном событии, ему это было очень кстати, несмотря на всю трагичность происшедшего, поскольку материала для газеты не хватало. В прошлом номере пришлось дать на целую полосу перевод статьи из «Ридерс дайджест» о голоде и хаосе в России после революции 1917 года и международной помощи, организованной Нансеном. Но читателей это не интересовало. Книготорговец Хеймдаль вчера вечером в клубе с сарказмом спросил, не собирается ли газета поместить свежую новость об отступлении Наполеона из Москвы. Редактор не растерялся и объяснил Хеймдалю причину, по которой он поместил американскую статью о голоде в России. Немцы терпели поражение за поражением на Восточном фронте. Это вызывало всеобщее восхищение русскими, и было неплохо напомнить о том, что это все-таки большевистские орды.
