Когда Кэтрин добралась до кабинета, миссис Хилбери уже обмакнула перо в чернила.
– Кэтрин, – кончик пера парил наготове, – я тут думала о твоем дедушке, и мне только что пришла в голову одна очень странная мысль. Я ведь сейчас на три года и шесть месяцев старше, чем был он, когда его не стало. Конечно, в матери ему я не гожусь, но, по крайней мере, я вполне могу почувствовать себя его старшей сестрой, а ведь это такое приятное ощущение. Сегодня я начну как бы с чистого листа, и, мне кажется, это будет правильно.
И она принялась что-то записывать, а Кэтрин села за свой стол, развязала пачку старых пожелтевших писем, с которыми работала, машинально разгладила их и стала разбирать поблекшие буквы. С минуту она смотрела на мать, сидевшую напротив, пытаясь угадать, в каком та сегодня настроении. Покой и счастье разгладили каждый мускул ее лица, с чуть приоткрытых губ слетали едва слышные прерывистые вздохи – так ребенок, возводящий вокруг себя игрушечный замок, каждый раз, когда ему удается правильно пристроить очередной кубик, дышит все радостнее и чаще. Так и миссис Хилбери каждым росчерком пера возводила вокруг небеса и деревья давнего прошлого и вспоминала голоса тех, кого уж нет. В тихой комнате, не потревоженная никакими сиюминутными звуками, Кэтрин с легкостью представила себе прошлое в виде глубокого омута, где они с матерью купаются, нежась в лучах шестидесятилетней давности. Ибо что может дать настоящее, задумалась она, в сравнении с этой роскошной грудой подарков, которыми одаривает нас прошлое? Было обычное утро четверга, производственный процесс шел полным ходом, часы на каминной полке исправно чеканили звонкие новенькие секунды. Она прислушалась: где-то вдали просигналило авто, шум колес быстро нарастал и снова затих вдали, позади дома, из глубины бедняцких кварталов, доносились крики старьевщиков и разносчиков овощей. Бесспорно, у комнат есть своя память, и каждая комната, в которой человек сосредоточивал силы на каком-то конкретном занятии, навевает воспоминания о его настроениях, мыслях, даже о позах, в которых его видели эти стены, так что заниматься любой другой работой здесь становится почти невозможно.
Каждый раз, входя в материнскую комнату, Кэтрин, не сознавая того, подпадала под это влияние прошлого, причем началось все довольно давно, в детстве, – тогда она ощущала это как что-то приятное и торжественное, связанное скорее с Аббатством, где был похоронен ее дедушка. Все книги и картины, даже стулья и столы здесь принадлежали ему или имели к нему какое-то отношение; даже фарфоровые собачки на каминной полке и крохотные пастушки со своими овечками были куплены им по пенни за штуку у торговца, стоявшего с полным подносом безделушек на Кенсингтон-Хай-стрит, – Кэтрин знала об этом со слов матери. Часто, сидя в этой комнате, она так сосредоточенно думала обо всех этих людях, что, казалось, она видит даже движение их глаз и губ, и у каждого из них был свой неповторимый голос, свои пальто, шляпа и галстук. Часто ей представлялось, как она движется среди них, незримый дух среди живых, лучше знакомая с ними, чем со своими сверстниками, потому что знает их секреты и даже наделена высшим знанием – может предсказать их судьбу. Для нее они были все такие несчастные, бестолковые, запутавшиеся. Она бы могла подсказать им, что для них лучше. И как же грустно было сознавать, что они не обращают на нее ни малейшего внимания и упорно идут дорогой скорби каждый по своему пути. Порой они вели себя крайне нелепо, несли несусветную чушь, и все же, пока она о них думала, она чувствовала себя настолько своей среди них, что не могла судить их строго. Она и сама уже начинала забывать о том, что существует отдельно от них, что у нее собственное будущее. В состоянии легкого уныния, как в это утро, она пыталась отыскать некий ключ к той головоломной путанице, которую представляли их старые письма, некую путеводную нить, которая придала бы им хоть какой-то смысл, ведь должен же в них быть какой-то смысл, – но тут ее прервали.
Миссис Хилбери поднялась из-за стола и стояла теперь у окна, глядя на плывущие по реке баржи.
Кэтрин наблюдала за ней. Вдруг миссис Хилбери отвернулась от окна и воскликнула:
– Меня как околдовали! Видишь ли, мне и нужно-то всего три фразы, что-то такое простое и понятное, а в голову ничего не приходит.
Она принялась расхаживать по комнате, схватила было тряпку, но даже такое привычное действие, как наведение лоска на корешки старых книг, не давало ей желанного успокоения.
– Кроме того, – произнесла она, протягивая Кэтрин исписанный лист, – я не уверена, что это подойдет. Как думаешь, бывал твой дедушка на Гебридах? – И устремила вопросительный взгляд на дочь. – Я просто вспомнила о Гебридах и решила дать их краткое описание, не могла удержаться. Может, сгодится для начала главы? Знаешь, главы ведь часто начинаются вовсе не с того, о чем потом пойдет речь.
Кэтрин прочла написанное матерью. С тем же успехом она могла быть школьным учителем, критикующим детское сочинение. Выражение ее лица не оставляло миссис Хилбери, которая с тревогой на нее смотрела, ни малейшей надежды.
– Очень красиво, – вынесла она вердикт, – и все же мы должны быть последовательными.
– Да знаю я! – воскликнула миссис Хилбери. – Но это выше моих сил. Просто разные мысли приходят мне в голову. Не то чтобы я чего-то о нем не знала или не чувствовала (кому еще и знать, как не мне?), но я просто не могу это выразить, понимаешь? Какое-то «белое пятно», – она коснулась своего лба, – здесь. И когда я ночами маюсь без сна, мне кажется, я так и умру, ничего не доделав.
Мысль о собственной смерти, несмотря на недавнее воодушевление, тотчас ввергла ее в пучину уныния. Это настроение передалось и Кэтрин. Какие же они обе беспомощные, возятся дни напролет с бумагами, и все без толку! Вот уж пробило одиннадцать, а ровным счетом ничего еще не сделано! Она заметила, как ее мать роется в окованном медью сундучке, что стоял возле ее стола, но не предложила помочь. Ну вот, подумала Кэтрин, сейчас выяснится, что мать потеряла какое-то письмо, и весь остаток дня они будут искать его. Она нарочно уткнулась в свою бумажку и стала перечитывать сочиненные миссис Хилбери певучие фразы о серебристых чайках, о крошечных розовых цветочках, чьи корешки омывают прозрачные воды чистейших ручейков, о синей дымке гиацинтов – и в какой-то момент заметила, что мать подозрительно долго молчит. Она подняла глаза. Миссис Хилбери, вытряхнув из папки старые фотографии, разложила их на столе и теперь разглядывала одну за другой.
– Не кажется ли тебе, Кэтрин, – сказала она, – что мужчины в прежние времена были куда красивее, чем сейчас, даже несмотря на противные бакенбарды? Посмотри на старого Джона Грэма, вот он в белом жилете, – или на дядю Харли. А это слуга Питер, я полагаю. Дядя Джон привез его с собой из Индии.
Кэтрин не сказала ни слова и даже бровью не повела. Ей вдруг стало обидно, и обида эта была еще нестерпимее оттого, что родственные отношения принуждали ее молчать. Ну разве это справедливо, думала Кэтрин, что мать считает себя вправе отнимать у нее время и требует сочувствия, в то время как все, что попадает в руки миссис Хилбери, разбазаривается попусту! Но потом Кэтрин вдруг вспомнила, что ей еще предстоит рассказать матери о неподобающем поведении Сирила. И гнев ее рассеялся, как волна, поднявшаяся было над гладью моря; буря миновала, и Кэтрин успокоилась, теперь она думала только о том, как уберечь мать от потрясения, связанного с этой новостью.
Она подошла к матери и села на ручку ее кресла. Миссис Хилбери придвинулась к ней.
– Какая благородная роль, – мечтательно произнесла она, – быть женщиной, к которой все обращают взоры в минуты горестей и тревог! И много ли добились в сравнении с этим твои ровесницы, Кэтрин? Я так и представляю их на лужайке у домика на Мелбери [40] , в кружевах и рюшах, все статные и царственные (а позади непременно следует чернокожий карлик с обезьянкой), словно самое главное в жизни – это их красота и добродетель, а остальное не в счет. Но иногда мне кажется, что они сделали больше, чем мы. Они были , и это главное. Они как корабли, величавые корабли, идущие своим курсом, никого не пихая и не толкая, не переживая, как мы, из-за каждого пустяка, – гордые корабли под белыми парусами.
Кэтрин пыталась прервать этот монолог, но не получилось, и ей оставалось лишь перелистывать одну за другой страницы альбома со старыми фотографиями. Лица этих мужчин и женщин казались одухотворенными, в отличие от ныне живущих суетливых современников, и, как справедливо заметила ее мать, в тех лицах чувствовались и величавое достоинство, и спокойная уверенность, как у мудрых правителей, пользующихся всеобщей любовью и уважением. Некоторые поражали редкостной красотой, другие отталкивающим уродством, не было среди них лишь унылых и заурядных. Величественные жесткие складки кринолинов смотрелись на дамах так естественно, сюртуки и шляпы джентльменов многое могли сказать о характере их владельцев. От них веяло умиротворением, и, глядя на них, Кэтрин словно перенеслась куда-то на край земли, где слышался лишь тихий шум прибоя. Но при этом не забывала, что прошлое все же нужно как-то соединить с настоящим.
