десять минут он закидывает ворохом мыслей, но каждая из них упругая, как резиновый мячик, отскакивает, только коснись. Через пятнадцать невыносимо хочется встать и пройтись, хотя бы два-три метра по комнате. Через полчаса каждый вздох, каждое движение диафрагмы как событие. Через час остаешься наедине с пустотой. Если, конечно, дотерпел.
После года тренировок, конечно, проще – хватает и нескольких минут. И не обязательно покупать коврик для йоги и принимать сложные позы, можно сидеть на веранде летнего кафе, опустив веки и отгородившись от шума улицы.
Вдох. Выдох.
– Сергей?
Я открываю глаза, когда напротив садится помощник депутата, чья фамилия сейчас у всех на слуху, а уже к вечеру не будет стоить ничего.
– Покажите удостоверение, – кивает мужчина. Едва за тридцать, строгий приталенный костюм на стройном теле, длинная шея и пальцы, аккуратная рыжая бородка.
Я протягиваю корочку журналиста. Пашка действительно помог, у его матери оказались весьма тесные связи в крупнейшем интернет-издании страны.
Взгляд напротив цепкий, хищный, и я вспоминаю бывшую начальницу.
– Я пришел сюда только потому, что бред в вашем письме тянет на уголовно наказуемую клевету, – цедит рыжебородый. На секунду кажется, что воздух над его плечами дрожит, как над раскаленным асфальтом. – И если думаете, что сможете меня шантажировать…
– Но вы пришли.
– У вас ничего нет, – скалится помощник.
Он слишком много говорит. И о том, как затаскает по судам “наглого журналюгу”, и о том, как в моей “шарашкиной” конторе будут приносить официальные извинения. Его слова волнуют меня не больше, чем чашка с остатками зеленого чая на столе. Меня очень давно не трогают слова. Единственное, в чем он прав – на него действительно ничего нет. Кроме слухов, разумеется.
Вдох. Выдох. Спокойствие.
Лицо моего собеседника разглаживается, затихает буря в глазах.
– У вас минута, – говорит он уже мягче.
– Я часто думал о смерти отца, когда он был еще жив. Думал, почувствую облегчение. Но когда это случилось… Некоторые вещи невозможно себе простить, остается жить с этой виной, прятать под покрывало или повесить на стену, на всеобщее обозрение, легче не станет. Если единственный, кто может избавить тебя, уже мертв.
Мужчина молчит. Он ждет, что я скажу что-то еще, щурится, пытаясь прочесть мой взгляд.
– Что это? Зачем мне это знать?
– Это откровенность. Открытость. У нас ведь такой разговор?
– Я заберу? – Официантка наклоняется за моей чашкой. Уходя, бросает через плечо: – Я сплю с начальником, но не хочу, чтобы он ушел из семьи ради меня.
До нее дойдет позже. Очередь моего собеседника.
– А мы выводим деньги через левые тендеры. Если всё сделать правильно, липовая контора может увести миллионы с сайта госзакупок…
Рыжебородый рассказывает легко и буднично, как о скидках в торговом центре. Не слишком подробно, но основная схема понятна, пара нужных фамилий тоже мелькает. Когда он замолкает, я беру телефон со стола и выключаю диктофон. Для прокурорской проверки достаточно. Для статьи даже больше, чем надо.
– Спасибо. – Я встаю.
Мужчина меняется в лице, прижимает ладонь ко рту, глаза его округляются. Дошло.
– К-как? Это гипноз какой-то… Ты кто?
Банкир, записавший видео о своих махинациях, с возрастом размяк, у него были дети, которым он читал сказки на ночь и объяснял, что такое хорошо, а что такое плохо. Чувство вины засело в нем так глубоко, что он рыдал даже на суде.
Но сегодняшний помощник депутата из другой породы, “непуганый”: таким не страшны укоры совести, им сладко спится по ночам, и они никогда ни за что не извиняются. С ними сложнее, это я понял на выходе из кафе, когда меня подхватила под руки парочка в штатском и повела к машине.
– Прокатимся, – говорит один.
– Телефончик-то давай, – говорит второй.
Рыжебородый засранец решил поиграть в девяностые, прихватил своих псов и спустил в нужный момент. Оба здоровые, каждый почти на голову выше меня и вдвое шире. Перед глазами мелькают картины, где меня отвозят в лес и долго бьют ногами, не разбирая. А потом дают лопату и заставляют копать в лучах заходящего солнца…
Во рту пересохло, по спине пробежал холодок.
Вряд ли так и будет, телефон заберут, в остальном отделаюсь угрозами и парой тычков по ребрам на первый раз. Но мне нужно преувеличить, чтобы был эффект.
Страх.
Один из здоровяков открывает заднюю дверь неприметной старенькой “бэхи”, но второй не спешит меня заталкивать. Его хватка слабеет. Мужики озираются, будто попав в окружение. Я отчетливо слышу стук зубов ближайшего бугая.
Пячусь помаленьку.
Ручные псы срываются с места, даже не закрыв машину, один из них едва не сбивает вышедшего из кафе помощника депутата.
Я перехожу улицу и ныряю в подворотню, подальше от разбегающихся людей. Достаю телефон. Смотрю на номер главреда и понимаю, что не хочу слушать очередные дифирамбы моим методам. В глаза бросается пропущенный от Лены. Я тыкаю в зеленую трубку. Гудки прерываются молчанием.
– Зачем ты звонила?
Мне отвечает тишина.
– Лена?
– Сережа, я хочу встретиться.
Я затыкаю пальцем второе ухо, чтобы расслышать тихий голос. Словно на другом конце трубке не человек, а лишь его слабая тень.
– Зачем?
– Поговорить.
– Просто поговорить?
– Нет. – Снова тишина. – Мне плохо, Сереж. Я думала, станет легче… когда всё тебе расскажу. Но легче не становится. Я возвращаюсь к этому снова и снова, это терзает меня по ночам… Как по замкнутому кругу, понимаешь? Я виновата перед тобой.
Перед глазами проносятся лица политиков, бизнесменов, барыг и продажных ментов, лицо педофила, которого чуть не отмазал адвокат, если бы не мое вмешательство. Похоть девочки аптекаря, ярость начальницы, раскаяние банкира. Я могу достать из них все эти чувства, вытряхнуть как пыльный мешок, оголить провода нервных окончаний.
Вытащить что-то из себя оказалось сложнее, здесь не помогли медитация и месяцы тренировок. Я мучил Лену больше года, сначала неосознанно, но после всей правды о том случае на корпоративе, даже не знаю.
Я переехал в Минск, но и за триста километров наша связь не разорвалась, превратилась в удавку из колючей проволоки на горле бывшей жены. Пытался я оправдать себя тем, что изменщица заслужила бесконечные терзания чувством вины, или намеренно делал вид, что не при чем и она сама себя изводит?
Уже неважно.
– Сереж,
