Час от часу не легче.
– И ещё… – Трентон последнее проговорил уже на выходе, провожаемый доктором Гонсалесом в медицинский отсек. – Я молчал об этом, но вы должны знать. Чтобы забрать Гарриса и меня, ваш крейсер очень рисковал. Очень. Дело в том, что рубеж, за который система «Карантин» пилотируемые людьми объекты не выпускает – где-то уже совсем-совсем рядом. Извините, что говорю об этом только сейчас, но, сами понимаете – нам страшно не хотелось умирать совершенно одним, там, в тесноте…
– Ишь какие, – проворчал ему вслед Мартинес. – Не хотели умереть в одиночку. Вместе с нами им захотелось…
– Так значит, нам ещё повезло? – раздражённо хмыкнул Мадейрос. – А на маршевых-то двигателях могли проскочить только так. И…
– Надо поблагодарить Эстебана, – сделал вывод Альварес, – что провёл наш крейсер строго по моей карте без всякого дополнительного «и». Всегда говорил, что точность действий – первейшее качество пилота.
– Это что же, – толкнул и Родригеса локтем в бок настырный мерзавчик Флорес, – если бы наш прыжок на маршевых был чуточку подлиннее, он бы уже был последним нашим прыжком? До меня, что ли, правильно дошло?
– До кого правильно доходит, тот не безнадёжен, – буркнул Родригес и покосился на Лопеса. Тот преспокойно спал в позе мыслителя, подпирая ладонью широкий лоб. Что ему ловкие прыжки Эстебана, что ему шаги, в ложной уверенности предпринимаемые коммодором? Что ему пропасть, грозящая распахнуть свой зев после каждого неверного шага?
Увы, с каждым шагом «Антареса» дело его и судьба становятся только грустнее. Слабое утешение лишь в том, что застрять под планетой Эр-Мангали значит очень нескоро явиться на тот наливающийся багровым цветом трибунал, который, как это ни печально, будет имперским только по форме. А навсегда застрять – никогда не явиться.
8
Прошло несколько дней. Что это были за дни? Своего рода дни заточения, причём какого-то трагически многоступенчатого. В чём ступенчатость, в чём трагизм?
Начать можно с требования коммодора Гуттиэреса, чтобы экипаж находился в кают-компании. Что же, он там и находился – за исключением стрелков и орудийцев, арестованных на своих боевых местах. Представляя, каково там арестованным, имеешь повод порадоваться за свою относительную свободу. Но радость иссякает от одного сознания, что после полёта всех, кто вернётся, ожидает имперский трибунал. Выгородят там своих – ну хоть бы отчасти, или во всём покорятся мстительной воле раздосадованного Альянса? Ну а третья ступень несвободы представляет собой целую систему, зовётся которая «Карантин», и ограничила право движения радикальней иных ступеней – для всего крейсера.
Изнывать в заточении – гибель для дисциплины. Особенно, когда от твоего коммодора зависит совсем-пресовсем немного. Спасёт ли Гуттиэрес милый его, да и твоему сердцу крейсер? Убить – может запросто, но спасти?
Коммодор признал резонность сказанного Трентоном. Отказался от суицидального прорыва, как человек умный и трезвомыслящий. Для крейсера это даст хоть какой-то шанс, но для авторитета флотского офицера, согласившегося невесть чего ждать?
Каждый день в кают-компании происходили дискуссии. Выдвигались версии спасения корабля, подвергались критике, неизменно отвергались. Кажется, среди этих версий для Трентона ни одна не прозвучала впервые. На лице его – теперь уже тщательно выбритом, словно застыло выражение дежа вю, которое от случая к случаю только меняло свою интенсивность. Долгие совещания начальников его смены, на которые он был вхож, пока покойный Уотерфилд его не разжаловал. Что обсуждалось на тех совещаниях? Верно, всё то, что и ныне обсуждается – только уже в корабельном интерьере.
Роль, которую младший специалист Трентон сам собою занял в этих обсуждениях, не способствовала развитию доброго к нему отношения. То была роль критика, ниспровергателя надежд, эксперта по их малоадекватности. Собственных идей он почти не генерировал, а если какую всё-таки высказывал, то сам же её на ходу и разбивал. Невольно создавалось впечатление, будто он нарочно ведёт эмоциональную атмосферу крейсера в сторону пессимизма, безнадёжности, отчаяния. Если даже у Родригеса возникало, что и говорить о других собеседниках!
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
К счастью, по крайней мере один повод подозревать альянсного спеца в наихудшем – в первые же дни отпал. Доктор Гонсалес придирчиво изучил вирусную и бактериальную флору Трентона с Гаррисом, не заметил там никаких вопиющих аномалий. От нечего делать даже вылечил Гарриса от юрбургского стафилококка – возбудителя латентной формы космонасморка, способной активизироваться лишь в режиме длительного переохлаждения.
А вот и самый тревожный симптом: версии того, что надобно делать, чтобы увести «Антарес» из-под гиблой опеки «Карантина», стали заметно иссякать – а ведь недели не прошло. Некоторые из них повторялись – почти в той же формулировке, что была уже отклонена как несбыточная.
Несколько раз Альварес повторно вносил зарубленную идею о гиперпространственном прыжке. Увы, в наличных условиях – внутри звёздной системы, рядом с орбитой планеты – такой прыжок был ещё более верным шагом к самоубийству, чем попытка состязаться с ксеносистемой.
Монарро никак не мог оставить идею «экранирования» людей, защиты от сканирования системой «Карантин» всего живого на удаляющихся от планеты летательных аппаратах. Инженер требовал проверки экранирующих свойств новых и новых материалов, которые перед тем находил у себя же в подсобке. Трентон ему терпеливо отвечал, что, хотя и рано заявлять о принципиальной невозможности такого экранирования, но все варианты материалов, как-либо применяемых в земных звездолётах, Альянсом уже проверены. С оптимистичным вердиктом: экрана нет.
Когда Монарро настаивал, что все другие воздействия и поля, за исключением гравитационного, хоть чем-то да экранируются, надо лишь поискать подольше, Трентон в ответ указывал, что сканирование физического пространства вокруг планеты происходит словно бы извне, из точки, по отношению к которой всякий вещественный и полевой покров расположен как будто в профиль. Непонятно? Но, к сожалению, факт.
– «В профиль» – это как бы «в сагиттальном разрезе»? – допытывался Гонсалес, но медицинская терминология, непонятная здесь никому, кроме него самого, ещё верней всё запутывала.
– Нет, – утверждал Трентон, – «в профиль» значит «в профиль». И, кстати, уничтожение отсканированных объектов происходит из той же точки. Как именно происходит? Ну, как полное и безостаточное схлопывание населённых людьми объектов куда-нибудь внутрь себя. Вам непонятно? Не мудрено: мне тоже.
Гонсалес тогда подмечал, что идеи неуничтожимости модулей системы и невозможности спастись от их действия слишком напоминают внушённые самосбывающиеся мнения. Трентон же возражал, что решительно всё, о чём он заявляет, подтверждено экспериментально. И далеко не один раз.
Кастелло надеялся, что «неуничтожимые» модули системы «Карантин» всё-таки можно уничтожить. Невозможно? А если всё-таки попытаться? Трентон замечал, что такие попытки не только обречены, но и не останутся безответными. Слишком настойчивый в её уничтожении объект система в какой-то момент внезапно уничтожает сама. Как именно? Всё тем же неизвестным земной физике способом.
Эстебан считал, что раз «Карантин» фрагментирован, это стоит использовать. Фрагменты его и впрямь нельзя уничтожить? Ладно, зато можно попытаться столкнуть с орбиты, на которой они крутятся. Обстрелять каждый из них тяжёлыми торпедами с тем расчётом, чтобы удар был направлен в сторону планеты – они и попадают с орбиты. Ну, а если торпеды недостаточно тяжелы, тогда постараться правильно разогнать какие-нибудь метеоры… Трентон ему на то возражал, что фрагментированность системы лишь видима, но сия видимость обманчива. «Карантин» целостен, хоть и держится на непонятных науке связях. Нельзя сбить один «фрагмент» – некая сила связывает его со всеми другими.А все вместе слишком тяжелы, чтобы столкнуть их с орбиты. Даже если (чисто теоретически) применить в качестве тарана сам крейсер.
