Подполковник положил локоть на глаза, так пекло солнце, и замолчал надолго. Санди осторожно повернул к нему голову, — подполковник спал. Лицо Санди исказилось болью, страхом, злобой, — от резкого света выступили морщины у припухших век, у рта. Санди бесшумно поднялся, прошел на цыпочках по мосткам, опять обернулся на подполковника — и вдруг побежал, нагнув голову, держась за фуражку.
Он обежал скалу у моря. Запыхавшись, пошел шагом по краю заливчика и, дойдя до второго скалистого мыса, еще раз оглянулся — мостки были пусты: подполковник исчез.
Тогда Санди изо всей силы побежал по берегу, вскарабкался на скалу и, цепляясь за кусты, обдирая колени, потеряв фуражку, стал взбираться по крутому склону.
Наверху стоял сосновый голубоватый лесок, сильно пахнувший смолою.
Низкорослые древние сосенки мягко посвистывали хвоей, — будто шумя, с печальным шорохом, пролетали над ними века. Санди упал лицом в горячий мох и обхватил голову.
Сердце дрябло, порывисто рванулось в пустой груди.
Красные пятна застилали глаза. Над головой сосны не спеша повествовали друг другу о приключениях Одиссея, отдыхавшего некогда на этом мху, над лазурным, как вечность, морем.
Тем временем подполковник вернулся в кофейню и сел опять у окна. На улице появились люди: гречанки в черных платьях и черных шалях, жирнозадые левантийцы в фесках, офицеры из Крыма, барыни с измученными лицами.
Подполковник пил мастику — греческое вино. В кофейню вошел широкоплечий, костлявый офицер и сел за его стол. Глаза у него были серые — мутные, нечистые. Прямой рот подергивался. Положив локти на стол, он спросил хрипловато:
— Что нового?
— Ты где напился, Москалев?
— Дузик пили, сволочь страшная, — изжога. Денег нет, вот что. Шпалер хочу продать.
— Погоди, пригодится револьверчик, пригодится.
Подполковник проговорил это так странновато, что Москалев, запнувшись, быстро взглянул ему в глаза. Зрачки его отбежали.
— Ты о чем? — спросил он и, нагнув голову, стиснув пальцы, стал сдерживать мучительную гримасу лица.
— Все о том же.
— Говорил?
— Выяснил. Он самый.
— Осведомитель?
— Я тебе говорю, что он — тот самый, киевский.
— Ну, тогда — ладно. Закопаем.
Лицо подполковника начало сереть, стало серым. Короткие пальцы, совавшие в мундштук папиросу, затрепетали, — папироса сломалась.
— Прошу тебя без глупостей, — он с усилием усмехнулся, — я сам доложу командиру.
— Дерьмо, кашевар, — сказал Москалев и с наслаждением сверхъестественными словами стал ругать подполковника, сыпал пепел в рюмку с мастикой.
Санди пролежал в лесу до вечера. На тихое море легли глянцевитые, оранжевые отблески. Вылиняли и пропали. Еще не погас закат, а уже появились звезды. В лощинке блеяла коза, жалобно звала кого-то.
Санди был голоден. Давешний страх прошел немного. Он поднялся с земли, отряхнулся и стал спускаться к дороге, ведущей к городку. Дорога, огибавшая кругом остров, висела в этом месте над высоким и крутым обрывом.
Спустившись, он пошел, опустив голову, засунув руки в карманы. Над обрывом остановился и поднял глаза. Теплое, лиловое небо усыпали крупные звезды — путеводители Одиссея. Глубоко внизу — звезды мерцали в Мраморном море.
Санди глядел на вселенную. Потом он прошептал:
— Как это нелепо, как глупо, — и снова зашагал по дороге.
Когда он вошел в черную тень деревьев, стало неприятно спине. Он поморщился и пошел быстрее. Спине было все так же неприятно, — но с какой стати оборачиваться. На завороте дороги он все же обернулся. Следом за ним шел высокий, широкоплечий человек, так же, как и Санди, заложив руки в карманы.
Санди посторонился, чтобы пропустить его… Человек подошел. Это был поручик Москалев. Можно было разглядеть, как лицо его подергивалось, не то от смеха, не то от боли. Это было очень страшно.
Неожиданно, хрипловатым голосом он сказал:
— Покажи документы.
Санди поднес руки к груди. Тогда Москалев бросился на него, схватил его ледяными пальцами за горло, повалил на дорогу. Сильно дыша, работая плечами, он задушил его. За эту минуту не было произнесено ни звука, только яростно скрипел песок.
Затем Москалев поднял труп Санди, пошатываясь под его тяжестью, понес к обрыву и сбросил. Труп покатился колесом, ударился о выступ скалы, и внизу зарябили отражения звезд.
Через несколько дней волны прибили труп к острову. В кармане Санди было найдено: несколько пиастров, коробочка с кокаином и записная книжечка, — видимо, дневник, попорченный водою. Все же можно было разобрать несколько слов:
«…Как бы я хотел не жить… страшно… исчезнуть без боли… Боюсь… непонятно… меня здесь принимают за большевистского шпиона… Бежать…».
Владимир Тоболяков
СЫНОК
Место было глухое, окрайное: ни одного милиционера. На груде кирпичей от развалившегося дома лежал вдребезги пьяный мужчина. Около пьяного сидел на корточках мальчишка и временами опасливо теребил мужчину за рукав.
— Папаня, а папаня!..
Мужчина был пьян мертвецки и даже не мычал в ответ.
— Чего, мальчишка, отец это, что ли, твой? — спросила мальчишку какая-то проходившая женщина в сером платке.
— Отец, — захныкал мальчишка. — Матка послала за им по пивным ходить, чтоб у его деньги у пьяного-то не вытащили. А он надрызгался…
— И чего это делается? И чего это делается, — затараторила вторая подошедшая женщина. — Пьют прямо походя. Башки надо рвать таким пьяницам….
— В чем это дело? — спрашивали новые любопытные.
— Да вот напился отец, а сынишка сидит возле, смотрит, чтоб не обокрали…
— Теперь это можно… У нас вон у трезвых утюг в позапрошлом году стащили…
— Этот мальчик и сын его? Господи!..
— Что, уж рабочему человеку и не выпей, — заступился за пьяного какой-то мужчина.
Все любопытствующие женщины разом набросились на него.
— Не выпить? Вам, кобелям, только бы пить, чтоб вы сдохли! Мы дома и стирай и ребят рожай, а вы по пивнухам шляться!..
— Надо его б домой отправить…
— Отправишь, коли он и на ногах не стоит…
— Ты давно, мальчик, за ним ходишь?
— С утра, — сказал мальчишка. — С утра им получку выдали, с утра и пить он начал… Боюсь, обокрадут его. Последние деньги вытащат…
— Это в два счета… Милиции у нас тут нет…
— Да ты вот что, — сообразил наконец кто-то. — Ты деньги-то у его из карманов возьми.
— Конечно, возьми. Дома-то мать, поди, дожидается?..
— С утра мамка не жрамши сидит…
— Ну-ка давай, брат, поворачивайся, — и десяток дружелюбных рук начали выворачивать карманы пьяного. Пьяный что-то замычал и, точно защищаясь, заболтал бессильно руками.
— Как бы не побил он меня, — испуганно воскликнул мальчишка. — Я давеча сам хотел деньги вынуть, да он не дался!..
— Ничего. Ничего, — успокоили его близ стоящие. — Мы его вы случае чего подержим. Ну-ка еще в пиджаке карманы почистим.
Кроме обгрызка селедки, в карманах пьяного набралось рубль семьдесят семь копеек медью. Деньги пересчитали и вручили мальчишке. Пьяный что-то мычал.
— Ну, вот так-то вернее… Беги к матке… А то тут и верно обокрадут… Как это можно…
— Шапку, шапку еще возьми, — присоветовал кто-то. — Шапку могут стащить. Вот деньги из кулака-то в шапку пересыпь. Да матку сюда приведи… Ишь как весело домой побежал…
— Еще бы… Все хоть на хлеб принесет… — говорила толпа, расходясь.
Мальчишка забежал за угол, пересыпал деньги из шапки в карманы, примерил шапку. Шапка была широка. Он бросил ее в канаву. Побренчал медью в кармане.
— Ладно! — подумал он. — Второго пьяного эдаким манером за седни обчистил… На марафет настрелял… Нет ли еще чего?
И он огляделся вокруг, выискивая еще какого-нибудь завалящего пьяного «отца».
Дир Туманный
В КУРИЛЬНЕ ОПИУМА
Узкая, извилистая, зловонная щель китайской улицы. Низкий дом с черепичной крышей и глиняными стенами — дом, как две капли воды похожий на соседние, сжавшие его со всех сторон дома. Темная, покрытая жиром и грязью от тысячи прикосновений, дверь.
Если подойти и четыре раза быстро стукнуть в толстые доски, — дверь откроется. Выплывут чадящая керосиновая лампа и желтое морщинистое лицо с раскосыми, обшаривающими глазами. Вы входите в зеленоватый, вздрагивающий полусвет средней большой комнаты. Вы ложитесь на земляной пол, на грязную тростниковую циновку. Вам подают керосиновую коптилку, длинную бамбуковую трубку и порцию густого, темно-коричневого, лоснящегося теста. Это опиум. Положенный в трубку, нагретый над стеклом лампы, он кипит, раздувается, превращается в удушливосладкий, преображающий человека дым. Курильщику открывается новый, необыкновенный, волшебный мир.
