Почему так много опиума курит желтый человек? Потому что в это время он забывает действительность. Он забывает, что он раб, половица под ногами белого дьявола и своего соотечественника — гордого мандарина. Он забывает, что древний город Пекин наполнен бледнолицыми, вероломными, странно одетыми людьми, из которых каждый может ударить по лицу бедного кули и приказать дать ему сто или двести бамбуковых ударов. А здесь, в дымной, грязной курильне, лежа на боку с чубуком в зубах и маленькой чашечной волшебного снадобья у локтя, желтый человек уносится в прежние времена могущества и свободы. И затем он думает о будущем — еще более свободном и ярком.
Что в том, что через час он выйдет отсюда слабый и больной и не будет знать покоя до нового блаженного часа куренья. Да, люди из-за океана принесли много зла желтым людям, но есть и хорошая сторона их появления в стране великого дракона. Ведь без них миллионы широкоскулых, узкоглазых тружеников никогда не узнали бы сверкающих откровений, доступных только курильщикам опиума!
На липких от грязи, твердых ковриках, одно подле другого, вдыхают в себя сладкую отраву распростертые человеческие тела. Вдоль рядов скользит дряхлая фигура содержателя курильни, подающего новые порции и собирающего плату за старые. Ведь и отрава…
Ведь и отрава стоит денег! А что делать тому, кому уже не хватает трех полных трубок? Хорошо, если в его карманах звенят тяжелые доллары или хотя бы истертые, легковесные, презренные центы!
На циновке, брошенной у самого входа во внутреннюю комнату, раскинулся высокий европеец в потрепанном платье английского пехотинца, с острой черной бородкой на худом, давно уже не бритом лице. Его узловатые пальцы сжимают кончик, — увы, уже не дымящейся больше — трубки. Только что выкуренная, пятая по счету порция съела его последние деньги, небрежно брошенные подобострастно согнувшемуся хозяину.
Месяц тому назад ему хватило бы такого количества. Но опиум безжалостен. Только потребляемый все в большем и большем количестве, он может оказывать свое обычное действие. А как помочь делу, если уже две недели у человека нет занятий и последние, с таким трудом доставшиеся деньги безвозвратно скрылись в чужих карманах.
Будем откровенны, — бывший камер-юнкер его величества, князь Львов, поручик Львов до революции, лишившей его всего состояния, лейтенант Львов на службе короля Англии и, наконец, Львов — полковник дальневосточной «армии» Меркулова, — находился сейчас далеко не в блестящем положении!
Борис Лапин
ПАМИРСКИЙ ОПИУМ
В середине июня я приехал в область Ишкашима. Ночевать пришлось в поселке Нют. Я лежал на плоском камне возле обрыва и прислушивался к ровному грохоту реки, протекавшей где-то внизу. Ридом со мной спал товарищ Ветхоносов — член чрезвычайной комиссии по борьбе с опиекурением на Западном Памире. Цель его командировки заключалась в прекращении ввоза опиума из Читрала и афганского левобережья Пянджа на советскую сторону.
Работа его комиссии — образовалась она всего в июне 1927 года — с самого начала была обречена необычайным трудностям. Курение опиума за последние годы получило среди горцев АГБО чудовищное распространение. Из ста памирских таджиков, не считая, конечно, детей, восемьдесят пять навеки привязаны к опийной трубке. Поэтому бороться с «афиюном» путем преследования курильщиков нельзя. Действовать можно только двумя способами: во-первых, охраняя молодое поколение таджиков от пагубной страсти, во-вторых, пресекая сбыт и перевозку опиума.
Все это было взвешено в комиссии, и соответственную линию принял товарищ Ветхоносов. За первый день были арестованы Сейид-Камон-и-Яздан-Шо, Шо-Файсаль и Гулом-Али-Шо, содержавшие лавки для продажи сваренного и сырого опиума. Товар, купленный ими за границей по «пол-тули», то есть за половину веса серебра, продавался в их лавках по «серебру за тули».
Трое арестованных были посажены в тесную булыжную Гянджу (кладовую) для зерна, выстроенную на гладком лбу какого-то высокого камня, как избушка на курьих ножках. Около полуночи к месту, где и спал, подошел какой-то таджик в широкой белой рубахе и жилете. Думая, что я сплю, он нагнулся к моему уху и стал громко кашлять и стонать истошным грудным голосом.
Я открыл глаза. Передо мной в звездной темноте стояла нескладная худая фигура с печальным длинным носом. Это был Шахриар-Хан, заведующий местной лавкой Узбекторга.
— Дай мне, товарищ, одну рупию (полтинник), — сказал он. — Честное слово, очень мне нужна, потому что подотчетных трогать нельзя. Опасное дело.
— Зачем тебе она понадобилась, друг, среди ночи? — спросил я.
— Для чего тебе знать зачем? Ты хороший человек, зрелый ум, столичный товарищ — от полного сердца говорю — чего тебе стоит одна рупия? Я ведь тебя не хочу обидеть: отдавать ее назад не буду.
Эта грубая лесть и уверенность в том, что я буду обижен, если он возвратит мне долг, подействовали на меня. Я вытащил полтинник и протянул Шахриару, который что-то пробормотал и, усердно закивав носом, снова скрылся в ночь.
Немного пораздумав, и также вскочил и последовал за ним. Спать не хотелось. Мешал раздражающий шум реки. Кроме того, надо сознаться, мне было любопытно узнать, что может предпринять имеющий рупию ночной гуляка здесь, в ущелье Пянджа, на узле высоких гор.
Я побежал к поселку, где среди тополей можно было различить шатающуюся, как летучая мышь, тень Шахриар-Хана. Затем вдалеке и увидел полыхнувший отблеск, и тень исчезла. Заскрипела дверь. Завлавкой Узбекторга, по-видимому, скрылся в один из приземистых домиков, мрачно жавшихся на откосе.
Подойдя ближе к домам, я остановился. Передо мной была глубокая каменная стена с маленькой, по грудь человеку, дверцей. Из-за двери слышались монотонные голоса и тихий, малооживленный смех.
Я потянул к себе железную щеколду, дверь открылась, и я увидел внутренность дома, освещенную слабыми масляными плошками, вокруг которых сидели и полулежали какие-то люди. И лицо мне пахнуло сладким и невыносимо приторным запахом. Я сделал шаг вперед.
Пол комнаты был покрыт черным войлоком. Посредине на каменном очаге тлели угли. Воздух был застлан желтым дымом, и я в первый момент не мог сразу разглядеть лица людей, занимавших на кошмах место. У некоторых в руках были трубки, расширявшиеся на конце в большие цилиндрические головы. Обычная будничная картина притона курильщиков опиума.
Сколько и мог разобрать, разговор курильщиков шел о легкомыслии женщин и ненасытности, которую им послал Див (дух зла). Это один из больных вопросов в Ишкашиме — опиум действует разрушительно на мужчин. Увидев меня, однако, они поспешили переменить тему разговора на более высокую и, по их мнению, лучше соответствующую моему достоинству столичного гостя. Никто не выразил изумления, страха или недовольства моим приходом.
— Здравствуйте, товарищ, — произнес по-персидски один из сидевших у очага и ждавший своей очереди курить таджиков. Это был человек с бледным, длинным, как у рыбы, лицом и синими губами. — Все ходишь по людям, не спишь? Лучше спать, — что интересного для твоего высокоблагородного глаза в наших горных деревнях?
Я смущенно пробормотал в ответ несколько возражений, так как в его словах мне почудился упрек за мое непрошеное вторжение.
— Теперь ты видел нашу землю — Дом Беды? — продолжал синегубый, не отрываясь глядя на белый огонек плошки. — Посмотрел наш Кухистан, Горную Страну, наши поля. сады и пастбища?
— Товарищ пришел нас ругать за то, что мы курим опиум, — прибавил Шахриар. — Мы, факиры, плохой народ — глотаем черный дым. Урусы — хороший народ: учат нас истине и рассудку.
После этого он откинулся на войлок и, взяв правой рукой длинный белый чубук, сделал ряд равномерных сильных затяжек, пока не кончилась первая трубка. Левой рукой он поправил на проволоке кусок опия, плавившегося на светильнике с легким треском.
— Сегодня наш гость не увидит лучшего, что у нас есть, — нашу молодежь, алгиас, алгиас (к сожалению)! — говорил старик с лицом рыбы. — Сегодня наша молодежь ушла на смертное дело.
— Какое смертное дело? — спросил я.
— Они ушли убивать Зверя Судьбы. Умер ишан — Дауд-Шах, наш вождь и святой, родившийся в год Барса.
Я окончательно перестал понимать слова. Старик показался мне просто полоумным.
— Не смотри на меня так, — продолжал он. — В меня не вселился джинн. Я в совершенном здоровье и рассудке. Пусть Сиаб-Лавка, Шахриар, объяснит тебе наш обычай.
— У нашего народа счет годам ведется не так, как у других народов земли. У нас есть «мучаль» — звериный круг в двенадцать лет[2]. Счет идет от года Мыши до года Свиньи и затем снова идет сначала. Сейчас год Барана, а потом будет год Обезьяны и год Петуха. От бегства Магомета до сегодняшнего дня прошло сто десять кругов мучаль. Вот тебе трубка опиума, товарищ, как раз подходящая — ни большая, ни маленькая. Ты должен ее выкурить.
