Переход оттуда сюда напоминает пробой. Напряжение копится, копится и… Эмоциональный накал, стресс, вызванный внешними факторами, искусственно — медпрепаратами либо усилием воли, — вот спусковые крючки. Курок взведён, боёк ударяет по капсюлю: ударная волна расширяющихся газов. Взрыв! Пулю выбрасывает из ствола. Будто продавливаешь упругую мембрану… Сопротивление велико, но ты упорно давишь, давишь, и оно резко падает. Ты — в другом временном потоке.
На меня это никак не влияет — я встроен в систему, движусь и существую вместе с ней, её процессы подчинены тем же законам, что и в изначальной. Ускорение — лишь разница между потоками. Мир вне быстрого слоя я воспринимаю как статичный: замершее, сонное царство. Для наблюдателей же я смазываюсь в мелькающую тень. Субъективное ощущение времени, моё и их, одинаково. Но если сравнить объективное… вспомните, пусть они и не к месту, релятивистские эффекты.
По идее, размеры и масса — если наблюдать со стороны — должны уменьшаться пропорционально большему количеству времени, но что-то теория не срастается с практикой.
Ещё менее понятно, как это вообще достижимо. Путаные объяснения медиков и учёных маловразумительны. Якобы мутировавший ген переключает гипофиз в иной режим работы. Его средняя доля начинает в избыточном количестве вырабатывать гормон… э-э… трудно запомнить заковыристые латинские названия. Вдобавок происходит изменение гипоталамуса, что отражается на нейросекреции и в итоге — на функционировании задней доли гипофиза. Физиологическое значение комплекса образующихся гормонов исследователям пока неясно. Однако нет сомнений, что они действуют на нервную систему, и получается… Далее, чтобы не впадать в антинаучную ересь, доктора и профессора разводили руками. Мол, при нынешнем уровне науки обосновать нереально. Работает ведь? Что ещё?
Не знаю, не знаю. Химия, конечно, влияет на физику, но чтобы так?..
* * *
На балконах девятого этажа — никого, один я такой невезучий. Нет бы к тёще поехать или прекратить глотать снотворное. Глядишь, и удрал бы, пока не разгорелось. Я до рези в глазах всматривался вниз, гадая, как скоро сюда доберутся пожарные.
— Эй! — размахивал руками, стараясь привлечь внимание.
Как назло, одна автолестница стояла на углу, а другая — у второго подъезда. Подъехать ближе мешали деревья, и ряд квартир с правой стороны дома выпал из зоны контроля пожарных, пусть и на время. Мне вообще редко везло в жизни, а по-крупному так вообще однажды.
Ждать, когда в комнате уже трещит, пожирая обои, огонь, было невыносимо. Накатило хорошо знакомое чувство беспомощности, осознание безвыходности. Сделать ничего нельзя, и единственное, что от тебя требуется — положиться на кого-то, доверить принимать решение другому. От этих людей будет зависеть твоя судьба, и ты слепо подчинишься. Выбора нет.
Неприятное, скользкое ощущение. Оно поселилось в груди ещё с интерната и долго, долго не уходило. До того самого дня, до их встречи с Фениксом.
Предаваться воспоминаниям на пожаре — дело, конечно, важное и нужное, шепнул язвительный внутренний голос. Иди к чёрту! — огрызнулся я.
Районная соцслужба на Стачек, восемнадцать, третий подъезд, четвёртый этаж. Я часто бывал здесь — на приёме у специалиста. Учёба в университете близилась к концу, и Татьяну Матвеевну очень заботило, куда я устроюсь. Пожилая добрая тётка — пиджак на груди едва сходится, в детстве на такой хорошо плакать, — Татьяна обзванивала биржи труда и носилась по знакомым, бездетным, как и она, одиноким старушкам, которым не на кого излить таящиеся в душе запасы нежности.
Я вышел покурить: болтовня Кокиной утомляла. Обитая коричневым дерматином дверь тяжело хлопнула, подтолкнула в спину. Слишком мощная пружина. Для меня. Ничего, как говорят врачи, тренировки и ещё раз тренировки. Провались оно всё…
Я щёлкнул зажигалкой, затянулся; пряный дымок щекотал горло. Мне нельзя курить, и поэтому я курю. Назло.
Шаги по лестнице — лёгкие, будто идёт кто-то невесомый: фея или… На площадку поднялась девушка, болезненно-хрупкая, с короткими светлыми волосами. Я угадал — фея.
— Мужчина, не подскажете, где отдел социальной помощи?..
Сигарета в пальцах дрогнула. Это мне? Я — мужчина?
— Сюда, — внезапно охрипнув, я шагнул в коридор, открыл дверь и придерживал, пока девушка входила. Силёнок-то у меня побольше будет.
— Спасибо, — она смутилась, опустила взгляд. Влажный блеск глаз, бесцветные ресницы, бледная кожа. Фея.
Я глядел вслед, сигарета тлела, обжигая пальцы; к потолку в желтоватых разводах вилась струйка дыма. Наконец, очнувшись, отпустил дверь. Выбросил окурок в жестяную банку из-под кофе, стоящую возле перил. Рука дрожала, и пепел упал на кафельную, невнятно-бурого цвета плитку. В обе стороны тянулся коридор, выкрашенные унылым казённым колером стены — то ли оливковый, то ли грязно-зелёный, на полу не хватает квадратов линолеума.
В комнате, за дверью с табличкой «Кокина, ведущий специалист», журчал голос Татьяны Матвеевны. Полностью не разобрать, но из отдельных слов ясно — речь обо мне. «Талантливый мальчик… есть опыт… да вы поговорите… курит на площадке», — прозвучало в завершение. Скрипнул отодвигаемый стул, к двери зацокали каблучки. Я напрягся.
Девушка вышла; мы встретились взглядами, и я первый отвёл глаза. Она осмотрелась.
— Мальчик? — пробормотала удивлённо. — Вы мальчика не…
Сердце бухало паровым молотом — а кто его видел, тот молот? Я до боли сжал кулаки. Девушку нельзя было назвать красивой, даже симпатичной: слишком острый носик, маленький подбородок и тонкие губы, чуть подкрашенные розовой помадой. Розовый ей совершенно не к лицу, подумал я. Чересчур блекло.
Девушка смотрела снизу вверх — беспомощно, по-детски. Неё хрупкость… воздушность… Мне всегда нравились феи.
— Это я, — выдавил, еле ворочая языком. Румянец прилил к щекам, лоб и шея пылали.
— Шутите? — Она засмеялась. — Вы такой взрослый, мужественный…
— Это правда я.
Теперь напряглась она. Окинула с головы до ног цепким взглядом, кивнула, протянула руку:
— Нина.
Пожатие было твёрдым. Куда девалась милая растерянная фея? Из-под мягкой бархатной маски — саблей из ножен — выступили и тут же спрятались острые углы. Но я-то заметил, улыбнулся краешком губ: первое впечатление обманчиво, это я испытал на себе. Мы похожи, вот почему она мне нравится. Я внимательно смотрел на девушку. Не красавица? Ничего подобного! Ещё какая!
Нина улыбнулась в ответ. Невинное дитя: изящная, тоненькая, с лучистыми карими глазами, она вызывала жгучую потребность оградить от беды, помочь, защитить. Подставить надёжное мужское плечо. Именно тогда я почувствовал, что действительно вырос.
На самом деле я не был ни большим, ни сильным — наоборот, довольно костлявым, несмотря на дополнительные физзанятия, которые исправно посещал в университете. Мускулы нарастил уже потом.
Просто Нина была первой, кто воспринял меня нормальным взрослым человеком. Мужчиной.
— Тогда пойдёмте? — Она вынула из сумочки удостоверение в красной обложке. — Я из газеты «Комсомольская правда», местный филиал. Мы делаем серию статей о социальных службах.
Так я познакомился с будущей женой и своей нынешней работой.
Нина терпеливо правила мои первые заметки. Я начал с репортажа о монетизации, затем поднял тему бесплатных лекарств, а когда набил руку, свободно писал о любых проблемах. И постепенно, шаг за шагом, подбирался к самому главному и болезненному для меня вопросу. Чтобы не врать о том, чего не знал, я наведался в пожарную часть. И хотя детали не понадобились, фон вышел потрясающим.
Статья, которая принесла мне известность, называлась «Где ты, детство?». Я писал о себе. Как работал воспитателем в интернате, помощником учителя в школе, вожатым в детском лагере… И всегда, везде чувствовал себя чужим. Мне хотелось играть, бегать наперегонки до столовой, гонять с пацанами мяч — не как старшему, но как равному. Своему.
Я писал о том, почему так случилось. Почему от меня отказались родители и только после генетического анализа признали своим ребёнком. Почему я, взрослый, юридически считаюсь несовершеннолетним. И почему мной так интересуются медики.
Я писал о «проклятии Феникса».
* * *
В подъезде было темно. Сверху, целиком заполняя узкое пространство, текли струи дыма, в лифтовой шахте гудел огонь. Я включил фонарь и начал подниматься. Мимо распахнутых настежь дверей, мимо пустых квартир; на лестнице — обронённые в спешке вещи, к перилам зацеплены напорные рукава.
Прыгаю через три ступеньки. Пятый. Шестой. Седьмой этаж.
Шестой почти выгорел, изнутри его обрабатывают ребята. Удачи.
Моё место — здесь. Две площадки по четыре квартиры. У стены рдеют угли: чьё-то бесхозное добро, любят у нас загромождать коридоры рухлядью. Мгновенная оценка ситуации. Налево!
