Попрошайка верно истолковал жест Сычева. Но вместо того, чтобы обрадоваться, всем своим тщедушным телом повис у него на локте, не давая рукой двинуть.
– Да не нужны мне твои деньги, понимаешь? – закричал он едва ли не со злобой. – Мне печали твои нужны!
Александр Викторович остановился, провел ладонью по взмокшему лбу и, запрокинув голову, посмотрел на ослепительно голубое, раскаленное солнцем небо.
– Понимаешь, – талдычил свое повисший на локте нищий, – Агасфер, он ведь не проклят был за то, что Христа со своего порога прогнал. Нет, он, наоборот, ему отдохнуть предложил и чашку воды подал. А потом сказал: «Поделись со мной своей печалью, Назаретянин». И Христос начал рассказывать. Говорил он недолго, минут пятнадцать. Потом поднялся, взвалил на спину свой крест и дальше пошел. А сосудом его печали стал Агасфер. И столько печали поведал Иисус Агасферу, что понял тот: нельзя ему более оставаться дома, а следует идти по свету, чтобы продолжить собирать людские печали – те, что Назаретянин взять не успел.
– Ну что ты несешь? – с тоской произнес Александр Викторович и вновь предпринял попытку освободиться.
– Нет, нет, ты дослушай, – не отпустил его нищий. – Не проклятие, а печаль делает человека бессмертным. Поэтому и стал Агасфер Вечным Жидом, обреченным до скончания веков скитаться по белу свету и выспрашивать у людей печали.
– А ты-то здесь при чем? – устало спросил Сычев. – Ты ведь, надеюсь, не Агасфер?
– Не, – мотнул головой оборванец. – Я с Агасфером в 1802-м под Рязанью встретился.
– Ага, – энергично кивнул Александр Викторович. – И сколько же тебе сейчас лет?
– Про то не ведаю, – безразлично усмехнулся нищий. – Не считаю я своих годков. Потому что, покуда в мире есть печаль, смерть мне не грозит.
– Все? – посмотрел на попрошайку Александр Викторович.
– А твоя история? – удивленно воззрился на него тот. – Ты же обещал мне о своих печалях рассказать!
– Ничего я тебе не обещал! – Сычев изо всех сил дернул рукой, в которую, точно клещ, впиявился оборванец.
Нищий мотнулся из стороны в сторону, едва устоял на ногах, но хватку грязных пальцев не ослабил.
– А как же…
Сычев понял, что уладить дело миром уже не удастся. Тем более что ему оставалось только дорогу перейти, а там – офис родной и охранники у дверей. Вот пусть охранники с этим нищим и разбираются. А уж куда они его решат определить – в милицию или в психушку, – Александру Викторовичу было все равно.
– Поделись со мной своей печалью, – снова жалобно заскулил оборванец.
Волоча за собой попрошайку, Сычев ринулся через дорогу.
Он не увидел мчавшуюся прямо на него машину, не услышал взвизгнувшие тормоза, не почувствовал боли от удара. Просто мир внезапно перевернулся вверх тормашками. На секунду Александр Викторович увидел прямо над собой небо, похожее на обрывок голубого шелка, а затем провалился во тьму. В небытие.
* * *
Когда Сычев пришел в себя, он не сразу вспомнил, что произошло. Он не знал, где находится, поэтому боялся открывать глаза. Прошло какое-то время. Александр Викторович был не в состоянии хотя бы примерно определить, как долго он лежал с закрытыми глазами. Быть может, он снова потерял сознание? Если так, то в чувства его привели голоса. Два голоса, звучавшие так тихо, что Сычев не все слова мог разобрать.
– …травмы, несовместимые с жизнью…
– …перелом основания… в поясничном отделе…
– …может быть, день-другой еще…
– …а толку что? Все равно ведь не вытянем…
Слушая голоса, Александр Викторович вспоминал, что произошло. Сначала к нему привязался сумасшедший нищий, уверявший, что он друг Агасфера. А потом… Потом его сбила машина… Выходит, речь идет о нем?
Только сейчас Сычев вдруг с ужасом понял, что не чувствует своего тела. Что это, последствия анестезии или паралич?
Голоса стихли, растворившись в пустоте. И только тогда Сычев рискнул открыть глаза. Сначала он увидел только мутный сероватый свет. Сообразив, что это слезы набежали на глаза, Александр Викторович несколько раз энергично сморгнул. Теперь он мог видеть больничную палату со стенами, выложенными белым кафелем, и одним большим окном, нижняя половина которого была замазана белой краской. Краем глаза Александр Викторович увидел стеллажи с многочисленными приборами, к которым он был подключен.
Реанимация…
Не имея возможности повернуть голову, Сычев скосил глаза в другую сторону. На стульчике у окошка сидела пожилая санитарка. Сложив морщинистые руки на коленях, она с грустью смотрела на больного.
Сычев шевельнул губами.
– Лежи, милый, лежи, – тут же наклонилась к нему санитарка. – Пить тебе сейчас все равно нельзя.
Александр Викторович дернул щекой, давая понять, что просит не о том. Он пытался объяснить, что ему надо, но пластиковая трубка, вставленная в рот, мешала двигать языком. Пару раз ему все же удалось издать слабое нечленораздельное мычание.
– Ну, что ж ты такой беспокойный, – с тихой укоризной произнесла санитарка.
Она протянула руку, чтобы поправить трубку, которую Сычеву все же удалось сдвинуть с места, и на секунду освободила ему язык.
– Поделись… – едва слышно выдохнул Александр Викторович.
– Чего? – Санитарка наклонилась еще ниже, пытаясь разобрать, что говорит больной.
– Поделись… – с трудом выдавил из горла Александр Викторович. – Поделись со мной… своей печалью…
Санитарка удивленно смотрела на Александра Викторовича.
Добрая женщина, она не понимала, о чем он ее просил.
Реквием по мечте
На гробе решили не экономить – заказали самый дорогой. Темно-коричневый, с красноватым отливом, лакированный, блестящая медная окантовка и уголки в виде нераспустившихся лилий, широкие, основательные ручки – такие и на парадную дверь какого-нибудь государственного учреждения приделать не грех, – нежно-розовая атласная обивка внутри, крышка двухсекционная. Хотя последнее, наверное, было уже совершенно лишним.
В пятницу, ровно в полдень, гроб был доставлен на кладбище. Пустой. Ребята из похоронной компании все сделали как надо. Четверо в черном, с непокрытыми головами, аккуратно вытащили гроб через задние дверцы тускло отсвечивающего черным лаком катафалка с красиво собранными шторками на окнах, подхватили за ручки и, плавно ступая, понесли к уже вырытой могиле. Погода была по-осеннему пасмурной, накрапывал мелкий холодный дождик, то и дело порывами налетал режущий, точно бритва, ветер, но парни из похоронной конторы словно не замечали ничего. Они шли ровно, скорбно склонив головы, ни один из них ни разу не оступился и не сбился с шага.
Возле могилы гроб поставили на заранее подготовленные бруски – не хотелось пачкать красивую вещь в грязи. Хотя в конечном счете туда, в эту размытую дождем серо-коричневую грязь, гроб должен был уйти. Но уже не пустым.
Все взрослые жители города собрались у могилы. Места хватило всем, благо, похороны решили устроить не на кладбище, а на пустыре в пяти километрах от городской черты. Добраться сюда, не имея личного транспорта, было непросто, но городской глава распорядился выделить дюжину автобусов, которые начиная с девяти утра свозили людей к месту предстоящей церемонии. Даже немногочисленные городские бомжи и трое алкашей, загремевшие прошлой ночью в вытрезвитель, были доставлены под конвоем милиции.
Что и говорить, городок был небольшой.
Поэтому вдвойне странно, что так и не удалось выяснить, какой залетный ветер занес в город идею похорон. Просто вдруг пошли по городу разговоры, что есть, есть способ раз и навсегда избавиться от жалкого существования. И, как оказывается, совсем несложно обеспечить себе сытую, достойную жизнь, без постоянно грызущих мозг мыслей о завтрашнем дне, о невыплаченной зарплате и ворах во власти, а заодно и спокойную старость без болезней и тоски об ушедших днях, никак не зависящую от издевательски низкой пенсии. И всего-то для этого требовалось – похоронить свои мечты. Но так, чтобы все разом. Ежели хоть один житель города оставит мечту при себе, то ничего не получится.
Городскому главе стали приходить письма с предложением организовать всеобщие похороны мечты. Сначала – по одному-два в день, потом – десятками. Последним доводом, убедившим городского главу в том, что пора действовать, стал трехдневный пикет жителей города под лозунгом «Похороним мечты вместе», проведенный у стен городского собрания. В конце концов, подумал городской глава, что мы теряем? Получится – замечательно, не получится – все останется как есть. А народ успокоится. И он официально назначил день похорон, на которые должны были явиться все совершеннолетние жители города. Каждому вменялось в обязанность аккуратно, разборчивым почерком записать, а еще лучше напечатать на листе бумаги свою самую сокровенную мечту. Дети и те, кто по причине болезни не могли явиться на похороны самолично, должны были передать листки с записанными на них мечтами старшим членам семей или, на худой конец, отправляющимся на похороны соседям.
