И тогда я снова вспомнил о доме Терещенко. Пожалуй, лучше всего переждать эту суету там. Может быть, до Забалки немцы не доберутся со своими повальными обысками…
Шел я медленно. Как ни тщательно навернул я портянки, ноги у меня болели, и мне казалось, что я ступал по раскаленному металлу. Встречные подозрительно оглядывали меня и мою многодневную дремучую бороду. Если бы у меня были хоть какие-нибудь деньги, я, вероятно, первым делом побрился бы…
Новое, видимо только что вывешенное объявление привлекло мое внимание. Я прочитал его внимательно, от слова до слова:
«Сегодня ночью трусливые преступники выстрелом в спину убили еще троих солдат немецкой армии. Убийцы пока не найдены.
В искупление этого нового преступления я приказал расстрелять еще тридцать заложников. Ввиду участившихся случаев покушения на жизнь офицеров и солдат немецкой армии, если до полуночи 16 октября виновники не будут найдены, будут расстреляны следующие тридцать заложников.
Настоящая акция имеет своей задачей подстрекать население к строгому соблюдению порядка, установленного немецким командованием.
Комендант города
полковник фон Эберхардт».
Знала об этом объявлении Галя, когда выводила меня в балку?
Когда я свернул на Копанскую, спустились уже густые сумерки. Только в самом конце улицы возле одного из домов смутно темнели две женские фигуры. Я прошел мимо дома Терещенко, Как и в прошлый раз, мне не удалось рассмотреть его сквозь акации, но перевернутый глечик по-прежнему был надет на третий от калитки кол.
Женщины вошли в дом. Я вернулся и, на секунду задержавшись возле калитки, проскользнул во двор. В темноте я различил осколки блюдца на прежнем месте, здоровенный кол, подпиравший дверь сарая.
Я подошел к окну, прислушался. Ни единого звука не доносилось из дома, будто тысячи лет сюда не ступала нога человека. Всего лишь два дня назад был я здесь, а у меня такое ощущение, будто вечность прошла с тех пор…
Шестьдесят человек…
Стой! А был ли здесь позавчера этот кол, подпирающий дверь? Помнится, я искал какую-нибудь тяжелую штуковину… Или я не заметил его потому, что он слишком легок?
Так оно и есть. Кольев сколько угодно в ограде, я мог выдернуть любой и не обратил внимания на этот…
Тридцать и тридцать… Шестьдесят человек. За что? В чем они виновны?..
Я присел на ступеньку крыльца.
Шестьдесят человеческих жизней…
Как-то надо вскрыть дверь. Если замок внутренний, то не спрятан ли где-нибудь ключ? А если щеколда, то где-нибудь должна торчать веревка, за которую надо потянуть.
Десять человек заплатили уже головой за мой вчерашний выстрел, еще десять заплатят завтра.
Имею ли я право на такой выстрел? Ведь теперь, когда я никого не нашел и уже не найду, этот выстрел нельзя оправдать никакими деловыми соображениями. Я только спасал свою собственную жизнь. Может быть, я должен спасти хотя бы этих десятерых человек?
Но ведь расстреливая нас пулями и страхом, именно этого и добиваются немцы — чтобы мы прекратили борьбу, чтобы мы сдались. А расстрелы… Станут ли они расстреливать меньше, если я заявлю о себе?
Я солдат.
«Вы мужчина, — сказал Галя, — у вас оружие…»
Имею ли я право сложить оружие?
Повернувшись к двери, я потрогал ручку, нажал ее. С легким скрипом дверь отворилась.
Черт побери! Это было так неожиданно, что я даже не сразу вскочил. Значит, здесь кто-то был? А может быть, и сейчас, притаившись в темноте, ждет, когда я сделаю еще один шаг?
Внутренняя дверь открылась, в щель блеснул слабый луч света, и звучный мужской голос спросил:
— Кто здесь?
Я остановился. Голос показался мне знакомым.
— Ты, Сашко?
Невысокий человек, держа в руках коптилку, стоял на пороге, всматриваясь в темноту. Я узнал его.
— Терещенко?! Вы… Вы дома…
Я вступил в сени. Он поднял коптилку, чтобы лучше рассмотреть меня, и лицо его стало злым и напряженным.
— Вам что?
Он не узнал меня.
— Мне говорил Грохотов, что у вас сдается комната.
— Комната? — Он вздохнул облегченно. — Не знаю, подойдет ли вам. Она темная.
Посторонившись, он пропустил меня в комнату, вошел вслед за мной, поставил коптилку на стол, пододвинул табурет. Все это он делал молча, неторопливо, и, когда он опустился против меня по другую сторону стола, лицо его приняло обычное непроницаемое выражение.
— Вы откуда? — спросил он, пристально вглядываясь в меня. В глазах его мелькнуло удивление: — Громов?..
— Да. Я был у вас позавчера.
Он кивнул.
— Понимаю. Меня не было в городе, а Васильчук…
— Я чуть не нарвался там на засаду.
— Там же дежурил Журба… Впрочем, он вас не знает.
Наступила тишина. Мы сидели друг против друга. Ходики на стене отстукивали секунды.
— Умывальник там. — Он показал на дверь, ведущую в сени. — Бритва на комоде. Я подогрею чай.
— Мне нужно видеть Махонина, — сказал я. — Сегодня.
Терещенко покачал головой.
— Сегодня невозможно.
Он вышел в сени, вернулся с охапкой соломы, стал неторопливо растапливать печь.
— Слушайте, Терещенко, это совершенно необходимо, и чем скорее — тем лучше.
От коптилки он зажег пучок соломы, сунул его в топку, пламя быстро охватило солому, красные блики заиграли на сосредоточенно спокойном лице Терещенко.
— Или его тоже нет в городе?
Терещенко посмотрел па меня через плечо.
— Да в чем дело?
— Отряд начал крупную операцию в районе Соломира. Балицкий должен отвлечь немцев где-то здесь… Вернее, должен был. Вчера. Но, может быть, еще не поздно… Я пытался найти самого Балицкого, но и его не застал…
— Он двенадцатого ушел из Кулишовки.
— Куда? С какой задачей?
Терещенко пожал плечами.
С минуту мы молчали.
— Радиостанцию у вас наладили?
— Не знаю.
— Значит, она все же была неисправна?
— И этого я не знаю.
Опять наступила долгая пауза.
Эти три дня совершенно выбили меня из привычной колеи. С какой-то совсем иной меркой подходил я к явлениям, ко всему окружающему. Нащупать следы подпольщиков, найти Махонина — это стало для меня самоцелью, и в поисках я начисто забыл о всем том, что предшествовало моему уходу из плавней. Как-то растворились незаметно и бесследно исчезли раздражение, злоба… И дата — шестнадцатое число, в ночь на шестнадцатое — была, пожалуй, единственным, чем я помнил все время, что непрерывно двигало и подталкивало меня. До сегодняшнего дня.
Сегодня мне стало ясно, что я уже ничего не могу сделать. Еще полчаса назад я был во власти самых мрачных, самых безнадежных мыслей. Но вот я встретил Терещенко, и теперь, если бы это понадобилось, я смог бы пройти десять, и двадцать, и даже тридцать километров.
— Может быть, еще не поздно, — сказал я.
Терещенко посмотрел на меня вопросительно:
— Что?
— Передать Балицкому. По радио или как-нибудь иначе. Я обязательно должен увидеть Махонина. Сегодня же.
— Не раньше утра. Сейчас туда не пройти. В городе массовая облава.
— Плевать я на нее хотел.
Он чуть усмехнулся.
— Слушайте, я вас не заставляю идти. Вы скажите мне адрес.
Терещенко попробовал рукой чайник, достал из шкафчика кружки, поставил на стол. Меня начинало бесить его спокойствие.
— Я вам вот что скажу, — произнес он. — Вы не дойдете даже до балки… Только по самому берегу низом можно попытаться пройти… — Он задумался на секунду. — Нет, и там тоже ничего не выйдет.
Черт возьми! Добраться до самой цели и уткнуться в упрямство этого человека. Это хоть кого могло вывести из себя.
— Поймите вы, не могу я и не буду у вас чаи, пока… Поймите, что речь идет о жизни людей!
Зеленоватые глаза Терещенко разглядывали меня с холодным любопытством.
