5
Было сильно за полдень, когда я достиг города.
За Днепром, зловеще подмигивая молниями, нависала огромная черно-сизая туча. Над широким, окаменевшим фронтом ее испуганной стайкой «вились мелкие облака. Туча вбирала и всасывала их в себя, наливаясь тяжелым лиловым светом.
Замерли деревья. Умолкли птицы. Как разрыв первого снаряда, глухо и неожиданно перекатил через реку гром. Город притих, выжидая.
Тогда туча дрогнула и всей шириной, всей своей черной грудью пошла вперед. Точно прячась от нее, пригнулись к земле деревья. Птицами взмыли вверх мертвые листья. Пыльные вихри застилали глаза. Со скрежетом пролетел я ударился оземь сорванный с крыши железный лист. Стало темно, как ночью.
И тут над городом неистово грохнул и рассыпался мелкими осколками гром. Воздух вскипел и наполнился свистом. Стремительный ливень обрушился вниз потоками прозрачных и гибких струй.
Я едва успел спрятаться под широкий навес каменного крыльца. Прутья дождя, лиловые в свете молний, изгибаясь, доставали почти до две. рей. Там, в глубокой нише, стояла молодая женщина. Мельком я увидел ее бледное, истощенное лицо.
Улица превратилась в поток черной, пенящейся воды. Разрывы грома следовали один за другим, то приближаясь, то удаляясь. Вспышки молний освещали дома, деревья, покосившийся деревянный забор напротив. Все предметы казались плоскими, неживыми, неестественно белыми, и только крыши блестели черным лаком.
Женщина что-то сказала. Я не расслышал и повернулся к ней. Забившись в дверную нишу, она напряженно всматривалась в сизую мокрую улицу. Я ничего не увидел там, но сквозь ровный металлический шум дождя пробивались странные звуки: будто в огромном сите встряхивали, просеивая, камни.
Женщина подалась вперед всем телом. Струи ливня, разбиваясь о парапет, о стены, наполняли воздух мелкой водяной пылью. Платье ее промокло. Крупные капли скатывались по щеке. Блестящая прядь прилипла к виску. С гримасой боли и отчаяния женщина тянулась вперед.
В конце улицы возникло неясное пятно. Быстро приближаясь, оно превратилось в громоздкий автофургон. И тут я различил еще один звук, странный и необъяснимый: будто несколько десятков людей кричали в смертельном ужасе, призывая на помощь. Звук этот приближался, рос вместе с машиной, достиг наибольшей силы, когда она поравнялась с нами, и стал затихать.
Разбрызгивая лужи, обдав нас грязью, тяжело покачиваясь, фургон уходил вверх по улице и наконец исчез за поворотом. Только этот страшный, многоголосый стон все еще стоял в ушах, да память успела ухватить эмблему на дверце кабины— черный олень, выгнув тугую шею, выставлял вперед большие, как два дерева, рога. Эта эмблема была мне знакома еще по началу войны. Принадлежала она какой-то части СС.
Вновь я услышал стон, на этот раз за своей спиной. Или это был просто вздох?
Я обернулся. Соседка моя, спрятавшись в глубину ниши, закрывала лицо руками. Плечи ее тряслись,
— Что с вами? Вам плохо?
Она опустила руки, посмотрела на меня застывшими глазами.
— Вы слышали?
Я кивнул головой.
— Я третий раз уже вижу эту машину. Это такой ужас… Эти голоса, хриплые, кричащие голоса… — И тут же, спохватившись, овладев собой, она отвела глаза, усмехнулась кривой и нелепой усмешкой — 'Впрочем, скорее всего это из-за нервов… Это, вероятно, какая-нибудь неисправность, звук мотора… Вот, говорят, еще у самолетов бывает. Будто ребенок плачет.
Голос ее звучал теперь сухо, и лицо приняло холодное, отчужденное выражение.
— Не знаю, — пожал я плечами. — Не слышал о таких моторах.
Ливень шумел настойчиво и ровно, будто кто- то заранее рассчитал: за столько-то минут на такую-то площадь столько-то кубометров воды. Много лет назад, еще в училище, мы определяли этим методом нормы и плотность дегазации местности. Все было ясно и предельно просто. Хорошая была тогда война: на картах, на ящиках с песком, реже в поле — с холостыми патронами. Все операции всегда удавались, и мертвые воскресали по сигналу отбоя. И не было вот таких страшных, кричащих машин.
Дождь затихал. Свинцовая туча, передергиваясь молниями, уходила в степь. И я пожалел о ней и об этом получасе, проведенном под навесом.
Опять надо было что-то решать. Сегодня, в течение нескольких часов, я должен был, я не мог, не имел права не найти подпольщиков. В центр города мне соваться нельзя: меня уже знают и, может быть, ждут там. Вероятно, и из Зеленивки сообщили уже мои приметы.
Женщина шагнула вперед, выставила из-под навеса руку. Во всей ее хрупкой, почти девичьей фигуре, в том, как стягивала она на груди мокрую косынку, даже в прилипших к вискам мелких завитках волос было что-то трогательное, беззащитное и вместе с тем что-то доброе, вызывающее доверие.
Неожиданная мысль возникла у меня. Почему бы не попытаться? И кто сможет, кто посмеет упрекнуть меня в неосторожности?
— Скажите, вы — русская?
Зрачки ее вздрогнули, сузились едва заметно, лишь на мгновение взглянула она мне в глаза, и голос, холодный и неприязненный, спросил:
— Зачем вам это?
— Послушайте… — Во что бы то ни стало мне надо было внушить ей доверие, убедить ее. — Можно поверить человеку, которого видишь первый раз в жизни? Я вас не знаю. Я никого здесь не знаю, но меня ищут немцы, мне некуда деться, и я должен найти своих… Монете вы помочь мне?
Я говорил сбивчиво и нескладно. Женщина смотрела на меня холодно и даже насмешливо.
— Вы не туда попали, — сказала она медленно и жестко, и в каждом слове ее звучала ненависть ко мне. — Вы ошиблись адресом. Вам надо на Колокольную шесть. В гестапо.
— Слушайте, вы не поняли, вы…
Она отстранила меня и сбежала по лестнице вниз. Густой пеленой дождь застилал еще улицу, но женщина, все так же стягивая на груди косынку, будто она могла защитить ее, быстро постукивала каблучками, и в этом стуке мне тоже слышалось холодное, ненавидящее презрение.
Я остался один.
Туча бледнела и, опускаясь, медленно шла на север. Жестяный звон крыш сменился монотонным шорохом.
Миновав два поворота, я оказался возле станции.
Дождь совсем перестал, но улица была еще совершенно пуста. За забором виднелись крыши пакгаузов, пузатая водонапорная башня. Пронзительно свистел паровозик.
Я медленно шел по раскисшей тропинке вдоль глухого забора. Вдруг прямо передо мной через ограду перелетел и, звякнув, тяжело упал небольшой узелок. Рядом, невидимый за досками» кто-то пробовал носком прочность забора. Еще секунда, и через верх легко перемахнул чумазый мальчишка — мой первый и единственный пока в этом городе знакомый. Мокрый до нитки, в шуршащей при каждом движении одежде, он кинулся к узелку, но, увидев меня, оторопело глотнул
воздух широко раскрытым ртом и быстро замигал ресницами.
Узелок лежал между нами. Рядом с ним что-то блестело в траве.
Паренек был явно напуган. Он смотрел то на меня, то на узел и, видимо, ни на что не решался.
— Так, друг, и убить можно, — примирительно сказал я,
— А нэма чого шляться, — зарычал он вдруг, выставляя вперед перемазанный лоб и боком придвигаясь к узлу.
— Ищь ты… Надо ж смотреть, куда бросаешь» А если на голову такую штуку?
Я тронул узел носком сапога, и он опять зазвенел слегка, будто был набит медяками.
— А ты не цапай!
Паренек придвинулся к узлу еще ближе и закрыл ступней блестящий предмет в траве. В этот момент я понял, что тот случай, который я так долго искал, пришел наконец. Парень был у меня в руках-
— Так как же тебя зовут?
— Петькой…
— Слушай-ка, Петро, — медленно продолжал я, глядя в его насупленное лицо. — Вот посмотри. Видишь, какие у меня руки? Меня сцапали в селе полицаи, но мне удалось бежать. Консервной банкой ремень разрезал. Видишь?
— Ну, бачу, — озираясь, сказал мальчишка.
— Ты же здесь всех знаешь…
— Ну и зовсим невирно, — перебил он. — Колы я тутешный, так що з того? Скильки тут зараз прийшлых усяких… И приймаков и пленных… Самй чужие…
— Ну, так Васильчука-то ты знаешь? Или друзей его, подпольщиков?
