— Эти сведения создают более противоречивую картину. Вырисовывается портрет женщины, которая никогда не закончила ни одного курса обучения. У которой нет работы. Нет семьи. Которая, где бы она ни находилась, создавала конфликты. Которая никогда не могла приспособиться к окружающей обстановке. Агрессивной. И которую бросает от одного политического полюса к другому. И тем не менее, вам удалось за 12 лет принять участие в 9 экспедициях. Я не знаю Гренландию. Но мне представляется, что если у человека не удалась жизнь, то ему легче скрывать это на полярных льдах.
Это я оставляю без комментариев. Но я заношу это в черную книжечку с его именем.
— В этих экспедициях вы каждый раз были проводником. Каждый раз использовались секретные карты, спутниковые и радарные снимки, результаты метеорологических наблюдений, предоставленные военными. Девять раз за последние 12 лет вы давали подписку о неразглашении сведений. У нас есть копии всех этих материалов.
Я начинаю понимать, куда он клонит, в чем состоит его основная мысль.
— В такой маленькой стране, как наша, вы, фрекен Ясперсен, представляете собой сложный случай. Вы много видели и много слышали. Это автоматически происходит с каждым, кто попадает в Северную Гренландию. Но вы обладаете таким прошлым и таким характером, которые — если бы вы находились в любом другом месте на датской территории — гарантировали бы то, что вам бы не дали ничего увидеть и услышать.
В моих ногах восстанавливается циркуляция крови.
— Человек, у которого есть хотя бы капля здравого смысла, сидел бы на вашем месте тише воды, ниже травы.
— Вам не нравится то, как я одета?
— Нам не нравятся ваши бесполезные и приносящие прямой вред попытки вмешаться в расследование того дела, которое, как я вам когда-то обещал, будет снова рассмотрено.
Конечно же, именно к этому мы все время шли.
— Да, — говорю я. — Я прекрасно помню, как вы это обещали. Тогда вы еще работали в другом месте.
— Фрекен Смилла, — говорит он очень мягко. — Мы можем упрятать вас за решетку в любую минуту. Вы меня понимаете? Мы можем устроить вам одиночное заключение, изолированную камеру, когда захотим.. Ни один судья не сомневался бы ни минуты, познакомившись с вашим делом.
С самого начала, речь во время этой нашей беседы, должно быть, шла об аутентичности. Он хотел показать мне, на что он способен. Что он имеет доступ к тем сведениям, которые я послала в Управление по делам Гренландии и военным. Что он смог проследить за моими передвижениями. Что у него есть доступ к любым архивам. И что он всегда может вызвать офицера разведки в шесть часов вечера незадолго до Рождества. И все это он сделал, чтобы у меня не были ни тени сомнения в том, что он в состоянии в любую секунду упрятать меня за решетку.
Ему это удалось. Теперь я знаю — он может. Что все будет так, как он захочет. Так как в глубине под его угрозой скрывается пласт знаний. Которые он теперь извлекает на свет.
— Заключение, — говорит он медленно, — в маленьком, звуконепроницаемом помещении без окон, как мне говорили, особенно неприятно тем, кто вырос в Гренландии.
В нем нет никакого садизма. Лишь четкое и, возможно, слегка меланхолическое осознание имеющихся в его распоряжении способов воздействия.
В Гренландии нет тюрем. Самое большое различие между законодательством в Дании и в Нууке состоит в том, что в Гренландии гораздо чаще наказывают штрафом за те проступки, за которые в Дании назначали бы арест или тюремное заключение. Гренландский Ад — это не скалистый ландшафт геенны огненной, как у европейцев. Гренландский Ад — это закрытое пространство. Когда я вспоминаю свое детство, мне кажется, что мы никогда не бывали в помещении. Жить долгое время на одном и том же месте было немыслимо для моей матери. К своей пространственной свободе я отношусь так же, как по моим наблюдениям мужчины относятся к своим яичкам. Я баюкаю ее, как грудного ребенка, и поклоняюсь ей, как богине.
В своем расследовании причин смерти Исайи я дошла до конца пути.
Мы встаем. Мы не притронулись к нашим чашкам. Чай остыл.
II
1
Можно разными способами пытаться преодолеть депрессию. Можно слушать органные произведения Баха в церкви Христа Спасителя. Можно с помощью бритвенного лезвия выложить на карманном зеркальце полоску хорошего настроения в виде порошка, а потом вдыхать его через трубочку для коктейля. Можно звать на помощь. Например, по телефону, так, чтобы точно знать, кто именно тебя услышит.
Это европейский путь. Надеяться, что можно, что-то предпринимая, найти выход из трудного положения.
Я выбираю гренландский путь. Он состоит в том, чтобы погрузиться в черное настроение. Положить свое поражение под микроскоп и сосредоточиться на нем.
Когда дело обстоит совсем плохо — как сейчас — я вижу перед собой черный туннель. К нему я и иду. Я снимаю свою дорогую одежду, свое нижнее белье, свой шлем безопасности, оставляю свой датский паспорт и вхожу в темноту.
Я знаю, что пойдет поезд. Обшитый свинцом паровоз, перевозящий стронций-90. Я иду ему навстречу.
Мне это по силам, потому что мне 37 лет. Я знаю, что в глубине туннеля, под колесами, между шпалами есть крошечный просвет.
Утро сочельника. На протяжении нескольких дней я одну за другой обрывала все связи с миром. Теперь я готовлюсь к окончательному падению. Которое неизбежно. Потому что я позволила Рауну сломить себя. Потому что сейчас я предаю Исайю. Потому что я не могу выкинуть из головы своего отца. Потому что я не знаю, что сказать механику. Потому что, похоже, я никогда не поумнею.
Я приготовилась, отказавшись от завтрака. Это усиливает противостояние. Я заперла дверь. Я сажусь в большое кресло. И призываю дурное настроение: Вот сидит Смилла. Голодная. В долгах. В сочельник. Когда все со своими близкими. Возлюбленными. Любимыми птичками в клетках. Когда каждый человек не одинок.
Это хорошо действует. Я уже стою перед туннелем. Стареющая. Неудачница. Всеми покинутая.
В дверь звонят. Это механик. Я слышу это по тому, как нажимают на кнопку звонка. Осторожно притрагиваясь, как будто звонок ввинчен прямо в череп старушки, которую он боится побеспокоить. Я не видела его со дня похорон. Не хотелось думать о нем.
Я выхожу в коридор и отключаю звонок. И снова сажусь.
Я вызываю в сознании воспоминания о своем втором побеге, когда Мориц забирал меня из Туле. Мы стояли на открытой бетонной платформе, по которой надо было пройти последние 20 метров до самолета. Моя тетка причитала. Я полной грудью вдыхала воздух. Мне казалось, что таким образом я смогу захватить ясный, сухой и как будто сладковатый воздух с собой в Данию.
Кто-то стучит в дверь. Это Юлиана. Встав на колени, она кричит через щель для писем.
— Смилла! Я сделала рыбный фарш!
— Оставь меня в покое. Она обижается.
— Я вывалю его тебе через эту дырку.
В последний момент перед тем, как мы стали подниматься в самолет, тетка подарила мне пару домашних камиков. На одну только вышивку бисером у нее ушел месяц.
Звонит телефон.
— Мне нужно с вами кое о чем поговорить. Голос Эльзы Любинг.
— Мне очень жаль, — говорю я. — Поговорите об этом с кем-нибудь другим. Не разбрасывайте бисер перед свиньями.
Я выдергиваю телефонную вилку из розетки. Я чувствую, что временами мысль об одиночной камере Рауна становится все более привлекательной. В такой день нельзя поручиться, что в следующий момент кто-нибудь не постучит в твое окно. На пятом этаже.
В стекло раздается стук. Снаружи стоит зеленый человек. Я открываю окно.
— Я — мойщик стекол. Просто предупреждаю вас. Чтобы вы случайно не вздумали раздеваться.
Он улыбается во весь рот. Как будто он во время мытья окон засовывает в рот по целой раме.
— Что это вы, черт возьми, имеете в виду? Вы намекаете, что не хотите видеть меня голой?
Его улыбка гаснет. Он нажимает на кнопку, и та платформа, на которой он стоит, уносит его за пределы досягаемости.
— Мне не надо мыть окна, — кричу я вслед ему. — В моем возрасте уже все равно из них ничего не увидеть.
Первые годы в Дании я не разговаривала с Морицем. Ужинали мы вместе. Он так требовал. Не произнося ни слова, мы сидели с каменными лицами, в то время как сменявшие друг друга экономки подавали сменяющиеся блюда. Фру Миккельсен, Дагни, фрекен Хольм, Бо-Линь Сю. Пироги с мясом, заяц в сливочном соусе, японские овощи, венгерские спагетти. Не говоря друг другу ни слова.
Когда слышу о том, что дети быстро забывают, что они быстро прощают, что они чувствительны, у меня это влетает в одно ухо и вылетает из другого. Дети умеют помнить, скрывать и убивать холодом тех, кто им не нравится.
Мне было, наверное, около 12, когда я стала немного понимать, почему он забрал меня в Данию.
Я убежала из Шарлоттенлунда. Поехала автостопом на запад. Я слышала, что если поехать на запад, приедешь в Ютландию. В Ютландии был Фредериксхаун. Оттуда можно было попасть в Осло. Из Осло в Нуук регулярно ходили торговые суда.
