человека целиком. Взгляд Лайонела блуждал от бугристого купола черепа с пятью волосинками, прилипшими к коже, к закрытым сморщенным векам, острому подбородку, лужицам зеленой жидкости, собравшимся в углублениях ключиц, узкой груди с двумя следами от пистолетных пуль – черными бескровными дырами, одна под другой, и к крупным, непропорционально большим для Йовена рукам, покоившимся ладонями вверх, с утолщенными суставами и грубыми мозолями там, где полагалось быть подушечкам пальцев.
Лайонел не мог отвести взгляд от этих мозолей, от которых после многодневного вымачивания начали отслаиваться крошечные полоски кожи. Ему вновь вспомнился официант, бережно очищавший куриные кости, обирая каждый кусочек мяса.
Лайонелу стало нехорошо, он отступил от ванны – и вдруг словно впервые целиком увидел мертвеца, лежащего во льду и химическом растворе. Наполовину надвинутая крышка контейнера закрывала покойника до пояса – Йовен будто лежал под одеялом. Он выглядел объектом жуткого жертвоприношения.
Все было неправильно. Все. Весь их мир. Лайонел давно это подозревал, но сейчас убедился окончательно.
– Честно говоря, – сказал Беллоу, – я бы, наверное, выглядел не лучше. Такая обстановка никого не красит.
От слов сочувствия Лайонела переполнило облегчение.
– Верно, – сказал он.
Беллоу вынул из пиджака вторую фляжку и постоял, пристроив руку на край ванны. Края ватных комков, торчавших из ноздрей Беллоу, трепетали от его дыхания. Он хмыкнул, указывая на ярко-зеленую жижу:
– Не стал бы я пробовать эту живительную влагу, даже на спор. За все деньги мира не стал бы.
– Да уж, – согласился Лайонел.
– Вот тебе и да уж, – Беллоу выпил. Беспощадный свет висячей лампы заливал труп Йовена. Корабль поскрипывал. Лайонел вдруг подумал о реке за стенками трюма, катящей свои воды к океану, и услышал собственный всхлип.
– Ты готов идти?
– Почти. – Беллоу убрал фляжку. – Вот только спрошу его кое о чем.
Сынок члена правительства нагнулся над телом, почти касаясь носом кончика носа Йовена:
– Я одно хочу знать: ты сожалеешь?
– Ты что делаешь? – Слова Лайонела прозвучали негромко, словно он боялся, что Йовен проснется. – Перестань!
Если Беллоу и слышал его, он не подал виду. Ватные концы раздувались, когда он засопел сильнее. Свободной рукой Беллоу взялся за губы мертвеца и, стиснув их так, что они выпятились, принялся возить их взад-вперед. Голос, которым Беллоу озвучил якобы ответ Йовена, вышел брюзгливым и ноющим:
– О да, о да, я о-очень сожале-ею, о-очень!
Беллоу поднял налитые кровью глаза:
– Что скажешь, Лайонел? Принять нам его извинения?
– Пожалуйста, – проговорил Лайонел. К горлу у него подступил комок, во рту появился вкус выпитого ранее.
Беллоу прищелкнул языком.
– Нет, я этого сделать не могу. Такое быдло всегда уверено, что раз у него в карманах начало побрякивать, так сразу в благородные угодил, хотя это всего-то слепая удача. Повезло ему, ясно? Ты должен радоваться, что тебе так свезло! В моче моего папаши больше благородства, чем в тебе. – Беллоу вынул из кармана опасную бритву и открыл ее. – Сейчас зуб возьму на сувенир, и мы покинем этот плавучий отстойник.
Δ
Миновала полночь, когда ушли последние зеваки и смотритель, которого звали Зейнс, поднялся на борт и нагнулся втянуть сходни. На сходнях сидел кот. Драгоценные камни в его ошейнике сверкали в ночи. Кот был черный, с белой манишкой и белым подбородком. Он сидел аккуратно и выжидал.
Зейнс уважал старую религию. Он снял фуражку и отступил в сторону.
– Будь благословен, друг.
Кот взбежал на борт, не удостоив Зейнса взглядом, пересек палубу и исчез за дверью рубки.
Сторож спустился в трюм и нашел кота на Йовене: пушистый визитер уселся на сухом островке груди мертвеца, впившись в бескровную кожу когтями. Пристально глядя в лицо трупа, кот ровно мурчал.
Зейнс, прижимая фуражку к груди, подобрался ближе, машинально бормоча ежедневную молитву:
– Благослови меня, друг, и взгляни на меня благосклонно, и укажи мне путь…
Смотритель понимал, что присутствует при свершении чуда.
Кот, мурча, с усилием терся лбом о грудь Йовена, словно бодая его. Река ровно шептала что-то снаружи, поглаживая ребра судна. Ледяные глыбы в ванне с покойником звякали о цинковые стенки.
Спустя некоторое время кот словно бы унялся. Он перестал тереться, зевнул, потянулся и соскочил с груди Йовена на пол.
Не обращая внимания на Зейнса, черный с белым гость взбежал по трапу на палубу, позванивая ошейником, и спрыгнул на пристань за секунду до того, как швартовы Корабля-морга ослабли и, медленно развернувшись, сползли с кнехтов.
Зейнс перевел взгляд на покойника. Губы Йовена приоткрылись.
Δ
Лайонел проснулся в своих комнатах с похмельной головой и в рубашке, запачканной рвотой. Он быстро умылся и через силу погнал себя в университетскую библиотеку. Остаток утра он, не обращая внимания на оглушительную головную боль, писал свой страстный «Моральный призыв к улучшению жизни бедных и безгласых». Закончив, Лайонел отпер редакцию университетской газеты и на печатном станке принялся делать оттиски.
Салют
К Ди лейтенант вернулся в приподнятом настроении. Они вошли в кабину одного из выставочных локомотивов, Роберт сел на место машиниста, а Ди оседлала его.
– Помаши же людям, грязная девчонка! Помаши всем, кто смотрит, как мы проносимся мимо!
За плечом Роберта усердно работавший восковой кочегар наклонился вперед с пустой лопатой в руках, дабы накормить железную пасть топки, тоже пустой, но выкрашенной изнутри красной краской для обозначения огненного жара. Кочегар стоял голый до пояса, темно-синие подтяжки свешивались до колен, а стеклянные глаза были повернуты так, будто он разговаривал с машинистом. Однако сейчас машиниста заслоняли Роберт и Ди, поэтому казалось, что кочегар безмолвно наблюдает за тем, чем они занимаются. Ди позабавила эта мысль, и она некоторое время тешилась ею, пока ее лейтенант, по своему обыкновению, болтал не умолкая.
Она представила, как восковой кочегар продолжает орудовать лопатой, не отводя глаз, и погружает лопату в уголь, и поднимает, и подбрасывает в топку, и снова всаживает лопату в уголь, задавая свой ритм, и поднимает, и всаживает… От кочегара должно разить на всю кабину, подумалось Ди, но не по́том, а углем и сажей, разить так, будто уголь овладел им, будто сам он сделан из сажи. В словах не было надобности, только его глаза и ее глаза – и сила, с которой они старались расколоть друг друга.
Ди была близка к оргазму, когда Роберт вздрогнул, застонал и дернул за веревку свистка. Паровоз оглушительно закричал на весь третий этаж музея. Ди в одно мгновенье словно выбросило обратно в реальность.
– Ох, черт, – хрипло засмеялся Роберт. – Кажется, мы врезались.
Пальцы Ди проникли в кудрявую поросль у него на
