Я опять стал от чего-то зависеть.
В какой-то момент гении из центра реабилитации решили, что для того, чтобы помочь моему желудку справляться с «болью», мне нужно установить на спине какой-то странный медицинский аппарат, а для того, чтобы установить его, нужно было провести еще одну операцию. Перед назначенной на следующий день операцией я принял 1800 миллиграммов гидрокодона. В операционной мне также дали пропофол.[16] Если вы не знаете, пропофол — это наркотик, который убил Майкла Джексона. Как мне тогда рассказывали, принимая этот препарат, Майкл Джексон не хотел «взлететь», он хотел уйти из жизни, так сказать, обрести нулевое сознание. Это был еще один великий талант, который забрала от нас эта ужасная болезнь.
В 11:00 по мне нанесли удар такой силы, что я очнулся через одиннадцать часов — и в другой больнице.
По-видимому, от пропофола мое сердце остановилось и не билось в течение пяти минут. Это не был сердечный приступ, я не умер от остановки сердца — оно просто не хотело биться.
Позвольте вас попросить: пожалуйста, остановитесь и в течение пяти минут не читайте эту книгу, а смотрите на часы в своем телефоне. Начинаем прямо сейчас!
[Это время тянулось чертовски долго, верно?]
Так вот, мне потом рассказывали, что какой-то здоровенный швейцарец очень не хотел, чтобы парень из сериала «Друзья» умер у него на операционном столе, и целых пять минут делал мне искусственное дыхание, сжимая грудную клетку и нанося удары в грудь. А что было бы, если бы я не попал в сериал «Друзья»? Он что, остановился бы после трех минут? Получается так, что «Друзья» снова спасли мне жизнь?
…Да, наверное, он спас мне жизнь, но он же сломал мне восемь ребер. Когда я на следующий день лежал там в агонии, в палату впорхнул самоуверенный главный врач и сказал: «Здесь вы кетамина не получите, а если вам понадобится реабилитация, то мы можем отправить вас в другой центр».
— Так я уже и так торчу в вашем гребаном рехабе! — закричал я и в редком для меня физическом проявлении гнева опрокинул стоявший рядом столик, заваленный медикаментами. Это почему-то испугало доктора, и он быстро вышел из комнаты. Я же извинился за устроенный мной беспорядок и убрался оттуда.
В рехабе, о котором я говорил, мне быстро провели детоксикацию, но не в те дни, которые было нужно (они сделали ее в первые два дня, а это должны были быть третий и четвертый дни). К тому времени, когда я очнулся, детокс уже полностью свое отыграл, и я вместо 1800 миллиграммов получил дырку от бублика. Не каждый дворецкий и не каждый шеф-повар может справиться с такой ситуацией!
Между прочим, перелом восьми ребер у меня был во многом похож на травму, которую в ноябре 2021 года получил Дрю Брис, основной игрок нападения New Orleans Saints. Произошло это в матче по американскому футболу против команды Tampa Bay Buccaneers. Правда, на следующей неделе Брис сломал еще три ребра и проткнул себе легкое — наверное, просто для того, чтобы превзойти мои достижения. Но зато он потом пропустил четыре игры, так что я бы сказал, что в этом смысле мы почти равны. Но я все равно чувствую себя очень крутым.
Прямо в гуще всего этого безумия (но перед историей с ребрами) я встретился с Адамом Маккеем. Разговор шел о большом фильме под названием «Не смотрите наверх». В фильме не было никого похожего на Чендлера, и поэтому я отказался в нем участвовать. Мы еще некоторое время поговорили, и перед уходом я очень спокойно сказал: «Буду рад помочь вам с этой картиной любым другим способом».
— Мне кажется, ты только что это и сделал, — сказал Адам.
На следующий день мне позвонили и сказали, что он меня берет. Это был бы самый масштабный фильм, в котором я когда-либо снимался. Он обещал стать небольшим затишьем в штормовой период моей жизни. Я должен был играть журналиста-республиканца, и у меня были запланированы три сцены с Мэрил Стрип. (Да, именно так!) Мне также было предложено сняться в групповой сцене, где среди прочих участвовал и Джона Хилл. Фильм снимался в Бостоне, я тогда тоже принимал по 1800 миллиграммов гидрокодона, но никто этого не заметил. Со сломанными ребрами я не смог продолжать эту работу, поэтому сыграть свои сцены с Мэрил мне так и не удалось. Сцена получалась впечатляющей, но мне было слишком больно. Бог его знает, как Брис собирался продолжать эти съемки, но я понял, что сделать сцену с Мэрил Стрип с моими сломанными ребрами у него не получится. От адской боли я просто не мог улыбаться.
Работа над фильмом «Не смотрите наверх» не удалась, потому что моя жизнь была охвачена огнем. Но я усвоил важный урок: начиная участвовать в чем-то большом и серьезном, не нужно делать из этого шоу. В тот день мы с Адамом поговорили как двое мужчин. Я всегда буду дорожить этим моментом, этим днем, этим человеком. Он хороший парень, и я искренне надеюсь, что наши пути снова пересекутся (только в следующий раз я обязательно проверю, что это на самом деле будет он).
Когда пришло время покинуть Швейцарию, я все еще каждый гребаный день поглощал по 1800 миллиграммов окси. Мне сказали, что в Лос-Анджелесе я смогу получать такую же лошадиную дозу — а мне это было необходимо для того, чтобы оставаться на нужном уровне. Как всегда, это был не вопрос кайфа, а такое чисто техническое обслуживание, поэтому я особо и не переживал. Я полетел обратно частным самолетом (полет коммерческим рейсом даже не рассматривался, потому что весь мир уже хорошо знал меня в лицо), и стоило это мне $ 175 000. Вернувшись в Лос-Анджелес, я пошел к своему доктору.
— Знаете, — сказал я ему, — нет смысла ходить вокруг да около! Мне нужно 1800 миллиграммов этого в день.
— Да вы что, — ответила она, — мы вообще не имеем права вам его давать! У нас это получают только онкологические больные, и то по 100 миллиграммов.
Моя благодарность богу за то, что у меня нет рака, стала еще сильнее…
— Но в Швейцарии доктор сказал мне, что когда я вернусь домой, то буду на этом.
— Ну, они так советуют, — сказала она, — но здесь ответственная я, и… 30 миллиграммов!
Значит, ничего не получится… Силы меня оставили.
Выход был только один: в тот же вечер я снова заказал частный самолет, потратив еще $ 175 000, и улетел обратно в Швейцарию.
* * *
— Мне нужно объединить утреннюю и вечернюю дозы.
— Ich verstehe kein Englisch, — сказала швейцарская медсестра. Похоже, это значило «Я не понимаю по-английски».
Это создавало большую проблему. Мое сильнейшее желание изменить правила наталкивалось на ее полное незнание английского. Все разговоры велись по правилам какой-то странной немецко-английской игры в шарады.
Мне не нужна таблетка в шесть часов утра. Она нужна ночью, когда мне страшно. Я не могу найти источник страха. Кроме того, я не могу заснуть, поскольку каждую ночь веду переговоры с самим собой. Мой разум рвется вперед. Мысли скачут галопом. Потом у меня начинаются слуховые галлюцинации: я слышу голоса и разговоры, а иногда даже что-то говорю в ответ. Иногда мне кажется, что кто-то хочет мне что-то передать, и я отдергиваю руку: мне ни от кого ничего не надо. Я не понимаю, отчего это происходит, и это меня немного беспокоит. Я что, вдобавок ко всему сошел с ума? Это не шизофрения, просто я слышу очень много голосов. Ну слышу и слышу — мне сказали, что так с ума не сходят. Это слуховые галлюцинации, а они время от времени случаются с людьми.
От голосов нет лекарства. Конечно нет. Но на самом деле я могу представить себе такое лекарство — оно называется «быть кем-то другим».
В любом случае мне эти таблетки нужно выпивать ночью залпом, а не растягивать на два приема.
— Утро. Вечер. Вместе, — говорил я, показывая, что у меня в руке восемь таблеток, а не одна.
— Nee, keine Ahnung, — говорила она. — Знать ничего не знаю.
— Завтра. Утром. Таблетка нет. Вместо этого. Сейчас, — сказал я очень медленно.
— Ich habe keine Ahnung, was Sie brauchen. Я понятия не имею, что вам нужно.
