- Хочешь, я схожу и сниму белье? - дружелюбно предложила Сюзанне Марджери в очередной попытке мирного вторжения на золовкину территорию. Дело было уже под вечер, и Сюзанна готовила ужин.
- Спасибо, - невозмутимо ответила Сюзанна, едва подняв голову от работы. - Я справлюсь сама.
"Ни шагу не хочет сделать навстречу, - обиженно подумала Марджери. Ее, видите ли, белье. Ее запасы, ее кухня!"
Сюзанна и тут не взглянула на невестку, только улыбалась обычной своей кривой улыбочкой, но заговорила почти приветливо:
- Если ты хочешь сделать мне одолжение, то займись, пожалуйста, бабушкой. Ты для нее - новый человек, так что она отнесется к тебе терпимее и будет покладистее, чем со мной. Я уже несколько лет ухаживаю за ней, и мы друг друга только изводим. Мы с ней слишком похожи. А ты для нее что-то новенькое. Я буду тебе очень благодарна, если ты за меня это сделаешь.
Усмиренная и задобренная Марджери охотно согласилась.
- Ладно, я пошла! - сказала она и отправилась в надежде как-нибудь поладить со старушкой, которая, впрочем, как и сказала Сюзанна, при новой помощнице старалась не показывать своего норова.
И только потом, уже вечером, присмотревшись за столом к сидевшему напротив Даниэлю, который молчал, как немой, не замечая ничего вокруг себя, и всем своим видом откровенно выражал необъяснимое самодовольство, она опять призадумалась над своим положением в этом доме, напомнив себе, на чьем поясе висят домашние ключи и чей голос решает, отпустить или не отпустить служанку, которая, кстати, до сих пор еще так и не вернулась.
- Хотел бы я знать, - сказал брат Ансельм, выходя после ужина из трапезной, - куда подевался мой ученик? Он так ревностно начал учиться, когда я показал ему, как пишутся ноты. Слух - просто ангельский! А поет, как птичка, никогда не ошибется, и голос не хуже. А тут вдруг даже на кухню не зашел получить ужин.
- И ко мне он не приходил перевязывать руку, - поддержал его брат Кадфаэль, который полдня провозился в своем огороде и в сарайчике, копаясь на грядках, готовя отвары и настои. - Впрочем, Освин проверял утром его рану и нашел, что заживление идет хорошо.
- К нему наведывалась какая-то служанка с корзинкой гостинцев с хозяйского стола, - вмешался Жером, который прислушивался к их разговору. Нечего удивляться, что у него потом не было охоты есть нашу простую пищу! Мне пришлось сделать им внушение. Вероятно, он обиделся и сейчас дуется на весь свет где-нибудь в одиночестве.
До сих пор брату Жерому как-то не приходило в голову, что он так больше нигде и не встретил непрошеную посетительницу, после того, как Лиливин на его глазах один вышел из церкви; а теперь оказывалось, что и брат Ансельм, который намеревался продолжить с юношей занятия, тоже совсем потерял его из виду. Территория аббатства, конечно, довольно обширная, но все же не настолько, чтобы на ней мог затеряться человек, тем более тот, кто в сущности находился в монастыре на положении пленника. А если так, значит, он должен быть где-то здесь.
Жером больше ничего не стал выяснять у братьев монахов, а посвятил последние полчаса, оставшиеся до начала повечерия, самостоятельным поискам. Обегав вдоль и поперек всю монастырскую усадьбу, он наконец очутился у южной двери, выходящей на галерею. На скамейке лежал голый, несмятый матрас, но одеяла куда-то исчезли. Брат Жером не заметил маленького узелочка, засунутого под солому в самый угол. Насколько он мог верить своим глазам, Лиливина и след простыл.
Обо всем этом он и доложил приору Роберту, прибежав к нему впопыхах перед самым началом службы. Приор не позволил себе улыбнуться: аскетическое лицо хранило свое обычное благожелательно-вежливое выражение. Однако все существо приора излучало осторожную радость и чувство облегчения.
- Так-так! - сказал Роберт. - Если опрометчивый юноша поступил столь неразумно и покинул из-за женщины свое убежище, где он был в безопасности, то сделал он это по собственной воле. Печальное обстоятельство, но никого из нас ни в чем нельзя упрекнуть. Своего ума другому не вложишь. - И приор, возглавив процессию, с выражением святости на лице, внушительной и важной походкой направился в хор, радуясь в душе, что наконец-то можно вздохнуть свободно, избавясь от несносного постояльца, который, точно заноза, не давал ему жить спокойно. Приор не стал предупреждать Жерома, чтобы тот ни с кем не делился этой новостью, в этом не было необходимости - они и без слов отлично понимали друг друга.
Глава шестая
Ночь с понедельника на вторник
Лиливин проснулся внезапно, как от толчка, и услышал пение хора, в котором он отчетливо различал ведущий голос брата Ансельма. Его обуял дикий страх, и точно наяву нахлынуло воспоминание о том дивном и ужасном, что произошло между ним и Раннильт, - его охватило неповторимое ощущение небесного блаженства и одновременно пронзило сознание чудовищного, непростительного кощунства. Ибо плотский грех, который, случись он в роще или на лугу, показался бы простым и понятным человеческим грешком, совершившись здесь, за стеною алтаря, вырастал до размеров неискупимого смертного греха. Однако непосредственная опасность внушала сейчас больший страх, чем отдаленные отблески адского пламени. Лиливин вспомнил, где он находится, вспомнил все, что случилось, и его чувства, обостренные страхом и тревогой, подсказали ему, какая сейчас идет служба. Служили не вечерню, а уже повечерие! Они с Раннильт проспали много часов. Давно уже стемнело, и наступала ночь.
С безумной нежностью он торопливо нащупал под одеялом губы девушки, зажал их ладонью и после этого разбудил ее поцелуем в щеку. Она вздрогнула и проснулась, мгновенно вынырнув из глубин сна. Он ощутил ладонью, как шевельнулись в улыбке ее губы. Она тоже все вспомнила, но иначе, чем он: ее не терзало чувство вины, и она не испытывала страха. Пока еще не испытывала! Это было еще впереди.
Прижавшись губами к ее уху, он сквозь ворох черных волос зашептал:
- Мы слишком долго проспали, уже ночь, там служат повечерие.
Она быстро села и, затаив дыхание, прислушалась вместе с ним. Затем прошептала:
- Ой, Господи! Что же мы наделали! Мне пора идти! Я вернусь так поздно...
- Нет! Только не одна... Одной тебе нельзя! Такой дальний путь, и в темноте!
- Я не боюсь!
- Но я не отпущу тебя! Ночью могут встретиться воры и негодяи. Ты не пойдешь одна, я тебя провожу.
Она отстранила его, уперевшись ему в грудь ладошкой, и, дыша в щеку, заговорила взволнованным, но ласковым шепотом:
- Тебе нельзя! Нельзя! Ты не можешь отсюда выйти, они поджидают тебя за воротами, они тебя схватят...
- Подожди меня. Я сейчас... Только посмотрю и вернусь.
Слабый свет, исходивший из хора, отгороженного от них каменными стенами, тусклым отблеском попадал внутрь часовни; привыкнув, их глаза понемногу начали различать смутные очертания алтаря, за которым они скрывались. Лиливин выскользнул в щель и, подкравшись на цыпочках, выглянул в неф из-за колонны. Там было несколько старушек из Форгейта, посещавших все службы, включая те, которые не были обязательны для прихожан. Если заботишься о своей душе, то отчего не сходить лишний раз в церковь - благо идти недалеко и пустые вечера на старости лет нечем занять. В тот теплый, ясный вечер в церкви собралось пять старушек; с того места, где стоял Лиливин, ему как раз было видно, как они молятся, опустившись на колени: одна пришла с малолетним внучонком, другая, не надеясь на свои ноги, привела себе в подмогу молодого парня лет двадцати. Народу собралось достаточно, чтобы можно было укрыться, смешавшись с другими. А уж там Бог или судьба словом, тот, кто кидает жребий, - авось подбросит немного удачи!
Лиливин снова нырнул в темноту часовни и протянул руку в убежище, помогая выбраться Раннильт.
- Скорей! Оставь там одеяла, - зашептал он волнуясь. - Только подай мне одежду - кафтан и капюшон. Меня никто не видел в ином платье, кроме моих лохмотьев...
Старый кафтан Даниэля был ему очень широк; надетый поверх всего остального, он прибавил Лиливину толщины и солидности. Неф церкви был освещен только двумя факелами, горевшими возле западного входа, а красновато-коричневая пелерина увеличивала ширину его плеч и, несмотря на откинутый капюшон, который нельзя было опустить, находясь в церкви, наполовину прикрывала лицо.
Раннильт, вся дрожа, повисла на его руке и только умоляла:
- Нет, не ходи... Останься... Я боюсь за тебя.
- Не надо бояться! Мы выйдем вместе с остальным народом, и никто не обратит на нас внимания.
А если будет страшно, то пускай! Зато они еще побудут вместе, идя рука об руку, крепко сплетя пальцы.
- А как же ты потом попадешь назад? - шепнула она ему на ухо.
- Попаду! Вместе с какими-нибудь людьми зайду в калитку.
Служба заканчивалась. Монашеская братия вот-вот должна была потянуться через противоположный проход в сторону лестницы.
