отдельным пунктом разобрать, например, выступление чемпиона по числу выходов на трибуну Гавриила Харитоновича Попова: он выступал практически каждый день по нескольку раз. Или выступление Сергея Станкевича.
Напомню, что эти люди стали мэром и заместителем мэра Москвы в 1990 году и, проработав некоторое время на этих должностях, не смогли решить ни одну из проблем москвичей.
Очевидно, что ни один из пунктов, приведенных в программе Ельцина, не был выполнен. Более того, в момент прихода Ельцина к власти и в период его радикальных реформ 1990-х годов никакой апелляции к социальной справедливости уже не было. Продвигалась идея новой элиты, номенклатура действительно была забыта, это понятие было выброшено. Но вместо номенклатуры приходит элита, которая имеет доходы, несопоставимо большие, чем представители номенклатуры. Разрыв между беднейшими и богатейшими слоями общества увеличивается в разы, и он продолжает увеличиваться, как известно, до сих пор.
На этом я бы поставил не точку, а многоточие.
Михаил Рожанский. AHO «Центр независимых социальных исследований – Иркутск»
Если говорить о судьбе популизма, о рождении отечественного популизма – тогда, в конце 1980-х годов, я бы начинал не с Первого съезда народных депутатов, а с предшествующих событий. С гласности, с политики гласности, которая началась как идея развития обратной связи – для политики преобразований, для политики реформ. С того, как сама динамика развития событий раньше, еще до Съезда народных депутатов, примерно на год раньше, в мае-июне 1988 года, привела к возникновению того, что можно назвать «внутренней холодной войной». Те, кто тогда жил и действовал, помнят историю с письмом Нины Андреевой. Это был момент, когда в политике гласности как раз наступила фаза снятия и распада различных исторических табу, табу на исторические темы. После доклада Михаила Сергеевича Горбачева в ноябре 1987 года к 70-летию Октябрьской революции началась череда публикаций по снятию «белых пятен в истории» и т. д.
Это был момент, когда, во-первых, возобладала борьба за расширение поля обсуждения. И касалось это прежде всего истории, потому что это поле было открыто первым. После событий апреля-мая 1988 года вместо необходимой общественной дискуссии возникла ситуация, которую можно назвать, как я уже сказал, «внутренней холодной войной». Усилился, обнажился тот разлом, на котором до сих пор функционируют власть и интеллектуальный класс.
В публикациях 1988 года стала формироваться власть СМИ, стали оформляться концепции «краткого курса» советской истории. Можно напомнить термин «административно-командная система». Его звездный час как раз пришелся на Первый съезд. Упомянутый здесь Гавриил Попов был автором этого термина. Можно вспомнить статьи Анатолия Бутенко о всесильной советской бюрократии, разошедшейся с народом. В конце 1988 – начале 1989 года – публикация статьи «Истоки сталинизма» Александра Ципко, где сталинизм рассматривается как воплощение ошибок марксизма. Надо упомянуть, естественно, концепцию «ухода России с магистрального пути мирового развития» Игоря Клямкина.
Была ли этому альтернатива? Когда в сентябре 1989 года вышло в свет издание «50/50. Опыт словаря нового мышления», в нем в статье Михаила Яковлевича Гефтера рассматривалась возможность десталинизации. Гефтер допускал шанс исторического компромисса и десталинизации, считая, что это последний шанс. Сейчас я смотрю на это как на запоздалый оптимизм, потому что точка невозврата была пройдена в 1988-м. То есть возникла черно-белая оппозиция действующих сил, что несовместимо с поисками исторического компромисса, необходимого как для реформирования страны, так и для общественной дискуссии.
В общем, тогда возникла ситуация, когда была утрачена возможность альтернатив, построенных не на прямой связи вождизма с массами. Была упущена возможность реформирования, основанного на демократии и свободе слова, а не на том, во что вылилась тогда гласность.
Илья Будрайтскис, Московская высшая школа социальных и экономических наук (Шанинка)
Мне кажется, у нас очень интересная дискуссия, поскольку она, с одной стороны, носит исторический характер, а с другой, очевидно, что в период перестройки уходят корнями некие особенности политической традиции, которые мы продолжаем переживать сегодня. Дискуссия началась замечательным выступлением Василия Жаркова. Слушая его, я мысленно сопоставлял сказанное со своим недавним впечатлением от посещения Ельцин-Центра в Екатеринбурге, где отдельный стенд посвящен объяснению того, почему Ельцин не был популистом.
Я настолько увлекся этим стендом, что даже сфотографировал экспликацию обвинения Бориса Ельцина в популизме. Погоня за дешевой популярностью – одно из главных обвинений в его адрес в период работы Первым секретарем Московского горкома КПСС. Но, как показано на стенде, он не популист, а первый в стране публичный политик. Ельцин изучает Москву не в кабинете, а на заводах и стройках, у прилавков магазинов, куда заходит почти ежедневно, в заводских столовых, в переполненных автобусах и троллейбусах. Московский троллейбус стал символом его политического стиля. Прямое общение с людьми, обращение к народу на долгие годы становятся для него одним из способов политической борьбы и разрешения кризисных ситуаций.
Думаю, то, что в музее Ельцина есть специальный стенд, объясняющий, почему Ельцин не является популистом, – знаковый момент. Хотя, безусловно, когда мы говорим об элементах популизма в политике, необходимо понимать, что так или иначе сама фигура, которая лежит в основе популистского дискурса, неизбежно сопровождает любую демократическую политику. То есть в любом случае политик, который рассчитывает не просто быть избранным, а мобилизовать массовое движение на то, чтобы перестроить текущее сознание граждан в момент политического или социального кризиса, – такой политик всегда прибегает к формулам: мы, они, большинство, меньшинство. К формуле, подчеркивающей, акцентирующей тождество народа и правительства, которое от имени этого народа осуществляет свою деятельность. Поэтому, естественно, в деятельности Бориса Ельцина или Гавриила Попова, или других упомянутых здесь людей был элемент популизма, популистская конструкция политики, без которой политика вообще невозможна.
Но я хотел бы обратить внимание на другой аспект перестройки. А именно на очень, как мне кажется, важный и гораздо более глубокий сентимент антипопулизма, который содержался в дискурсе перестройки, в господствующем политическом языке, причем с обоих флангов – сторонников либеральных преобразований и тех, кто эти преобразования пытался критиковать с патриотических, сталинистских, реваншистских, каких угодно позиций.
О консервативном сантименте в перестройке писалось много. Есть прекрасная книга Артемия Магуна[99], в которой он обращает внимание на этот аспект; есть недавняя статья Тимура Атнашева[100], где он также говорит об этом. Но тем не менее, как мне кажется, этот момент не вполне изучен и недостаточно обсужден, как он того заслуживает, в том числе и для понимания того, с чем мы имеем дело сегодня.
Недавно мы с моим коллегой Ильей Матвеевым делали на тему перестроечной публицистики большой доклад в Европейском университете в Петербурге на конференции, посвященной наследию перестройки. Наш основной тезис состоял в том, что и у сторонников перестройки, и сторонников преобразований, и у консервативно-патриотического крыла можно найти один и тот же глубокий антидемократический
