Он пыхнул трубкой едва ли не в лицо собеседнику.
— Судьба? Рок? — переспросил Тимофей Евлампиевич.— Но вы же, кажется, материалист, Иосиф Виссарионович?
Сталин усмехнулся:
— Мне кажется, уважаемый товарищ Грач, что я уже успел за это время уморить вас голодом. Приглашаю вас к столу.
Тимофей Евлампиевич принялся отказываться, напирая на то, что перед отъездом хорошо подкрепился у себя дома, но Сталин ворчливо прервал его:
— Неужели товарищ Грач может даже предположить, что Товарищ Сталин отпустит его несолоно хлебавши? Надо очень плохо думать о гостеприимстве товарища Сталина, если надеяться на это.
Он нажал какую-то скрытую под столом кнопку. Почти сразу же открылась дверь, и на пороге появилась молодая миловидная блондинка с пышными формами, в белоснежном накрахмаленном фартуке с затейливой вышивкой.
— Стол накрыт,— негромко сказала она и, дождавшись, когда Сталин слегка кивнул ей, исчезла.
Сталин показал Тимофею Евлампиевичу на открытую дверь и, когда тот перешагнул через порог, пошел рядом и чуть впереди него, короткими жестами указывая дорогу.
Столовая, в которую они вошли, оказалась просторной, с большими широкими окнами, которые хотя и были занавешены мягкими шторами, не могли задержать потоки яркого зимнего солнца, его лучи даже играли на столе, заставляя сверкать алмазным блеском все металлическое и стеклянное, что лежало на пленяюще чистой скатерти: серебряные ложки и вилки, посуду, хрустальные вазочки и салатницы. Солнце проникло даже в бутылки с вином, превращая их в сосуды, наполненные сказочно искрящейся жидкостью гранатового и золотистого цвета. На столе высились большие вазы с апельсинами, персиками, грушами и яблоками, будто только что снятыми с деревьев.
— Прошу вас, товарищ Грач,— пригласил Сталин, указывая на стул, и, когда тот сел, сам занял место как раз напротив него.— Действуйте, у нас не принято навязывать гостю напитки и закуски. Вот здесь мы готовы объявить полную демократию. Наливайте себе то, что вам по душе. Могу лишь посоветовать то, что предпочитаю сам. Например, сациви и лобио. Насчет вина… Что касается меня, то мне по вкусу красное. А вы?
— Я бы не отказался от рюмочки коньяку,— чистосердечно признался Тимофей Евлампиевич.
Сталин слегка хлопнул себя ладонью по лбу.
— Ай, ай, ай! — чисто по-грузински воскликнул он.— Мне же говорили об этом. А я, как видите, запамятовал. Такая забывчивость непростительна!
— Ради Бога, не беспокойтесь, Иосиф Виссарионович! — смутился Тимофей Евлампиевич,— Я с удовольствием выпью и вина.
Сталин протестующе взмахнул рукой:
— Товарищ Грач должен знать, что это противоречит законам гостеприимства. А, вот уже и коньяк на столе. «Арарат» подойдет?
— Божественный напиток!
— Согласен, хотя он и не грузинский. Как видите, мы не страдаем национальными предрассудками. Думаю, что мы все-таки выпьем за наступивший Новый год! Он того достоин. Кстати, как вы его встретили?
«Ведь наверняка знает, а спрашивает»,— промелькнуло в голове у Тимофея Евлампиевича. Он не успел ответить, как Сталин заговорил снова.
— Нужно сказать, что у вас хороший сын,— держа в руке бокал с красным вином, сказал Сталин.— Настоящий большевик-ленинец. Думаю, что и его жена стойкая большевичка.
Они выпили. «Хорошая прелюдия перед подвалом Лубянки»,— подумал Тимофей Евлампиевич.
Сталин с аппетитом закусывал, долго молчал. Потом уставился на Тимофея Евлампиевича тяжелым неподвижным взглядом.
— Кстати, к вопросу о вашем досье,— медленно проговорил он, заставив Тимофея Евлампиевича вздрогнуть всем телом.— В нем содержится что-либо интересное? — Вопрос этот был задан совершенно равнодушным тоном, дающим возможность предположить, что Сталин вовсе и не жаждет получить на него исчерпывающий ответ, но по его глазам, ставшим хищноватыми и злыми, Тимофей Евлампиевич определил, что он ждет его ответа с адским нетерпением.
Тимофей Евлампиевич был уверен, что Сталина очень интересует, нет ли в этом досье каких-либо компрометирующих его материалов.
А такие материалы у Тимофея Евлампиевича были. Правда, он не был на сто процентов уверен в том, что факты, изложенные в них, полностью соответствуют истине, а не представляют собой досужий вымысел тех, кто когда-либо хотел свести со Сталиным счеты.
В одном из материалов сообщалось, что еще в 1905 году Степана Шаумяна, которого величали не иначе как «кавказским Лениным», неожиданно схватила полиция. И что адрес, по которому проживал Шаумян, был известен только Сталину. Отсюда следовал вывод, что Шаумяна выдал полиции Сталин, пожелавший избавиться от влиятельного в партии соперника. Как-никак, а «кавказским Лениным» Сталин хотел быть сам.
На грустные мысли наводила и вся история с подпольной типографией, размещавшейся в предместье Тифлиса, в Авлабаре. Целых три года она оставалась неуязвимой для полицейских сыщиков, и вдруг весной 1906 года полиция, как снег на голову, нагрянула сюда и разгромила ее, арестовав всех сотрудников. Подозрение опять-таки пало на Сталина: хотя он тоже был арестован, но просидел подозрительно недолго, был отпущен на свободу и уже десятого апреля прибыл в Стокгольм, успев к открытию IV съезда РСДРП.
Очень странным и загадочным выглядело и то, что из ссылки Сталин совершенно свободно, непонятно каким образом минуя цензуру, рассылал свои письма на волю — в Россию и за границу. Эти письма хранились у Тимофея Евлампиевича в особой папке. В одном из них Сталин писал:
«Мне остается шесть месяцев. По окончании срока я весь к услугам. Если нужда в работниках в самом деле острая, то я смогу сняться немедленно».
Письмо было отправлено тридцать первого декабря 1910 года из Сольвычегодска в Париж. Удивительным и необъяснимым было многое: сплошные удачи при побегах, смелое появление в Петербурге, вольготные поездки в Таммерфорс, Стокгольм, Лондон, Берлин, Вену… А чего стоила переписка Сталина с членом Государственной думы, провокатором Романом Малиновским. Если бы Тимофей Евлампиевич мог догадаться, что его повезут к самому Сталину и тот будет интересоваться материалами, касающимися его биографии, он обязательно захватил бы хотя бы одно из писем, отправленных Сталиным Малиновскому, и непременно прочитал бы его сейчас вслух.
А письмо было такое:
«…Здравствуй, друг. Неловко как-то писать, но приходится. Кажется, никогда не переживал такого ужасного положения. Деньги все вышли, начался какой-то подозрительный кашель в связи с усилившимися морозами (37 градусов мороза), общее состояние болезненное, нет запасов ни хлеба, ни сахару, ни керосина, все деньги ушли на очередные расходы и одеяние с обувью. А без запасов здесь все дорого: хлеб ржаной 4 коп. фунт, керосин 15 коп., мясо 18 коп., сахар 25 коп. Нужно молоко, нужны дрова, но деньги… нет денег, друг. Я не знаю, как проведу зиму в таком состоянии. У меня нет богатых родственников или знакомых, мне положительно не к кому обратиться, и я обращаюсь к тебе, да не только к тебе — и к Петровскому, и к Бадаеву.
Моя просьба состоит в том, что если у соц.-дем. фракции до сих пор остается «фонд репрессированных», пусть она, фракция, или лучше бюро фракции выдаст мне единственную помощь хотя бы в руб. 60. Передай мою просьбу Чхеидзе и скажи, что я и его также прошу принять близко к сердцу мою просьбу, прошу его не только как земляка, но главным образом как председателя фракции. Если же нет больше такого фонда, то, м. б., вы все сообща выдумаете что-нибудь подходящее. Понимаю, что вам всем, а тебе особенно, никогда нет времени, но, черт меня дери, не к кому больше обратиться, а околеть здесь, не написав даже одного письма тебе, не хочется. Дело это надо устроить сегодня же, и деньги переслать по телеграфу, потому что ждать дольше — значит голодать, а я и так истощен и болен. Мой адрес знаешь: Туруханский край, Енисейская губ., деревня Костино, Иосифу Джугашвили… Я надеюсь, что ты в случае чего постоишь за меня и выхлопочешь гонорар… Ну-с, жду от тебя просимого и крепко жму руку, целую, черт меня дери… Привет Стефании, ребятам. Привет Бадаеву, Петровскому, Самойлову, Шагову, Муранову. Неужели мне суждено прозябать здесь 4 года… Твой Иосиф».
Интересно, как бы сейчас воспринял Сталин эти свои строки? И неужто он, рьяно призывавший всех к бдительности, не смог раскусить Малиновского — этого наглого, развязного субъекта, да еще и с рабской униженностью именовать его своим другом!
Мгновенно приняв решение, Тимофей Евлампиевич решил не открывать Сталину всего того, что он о нем собрал, тем более что в его папке хранилось и совершенно секретное письмо начальника Енисейского охранного отделения Железнякова о том, что Джугашвили-Сталин еще в 1906-1908 годах активно сотрудничал с жандармским и охранным отделениями в Баку и Тифлисе, а затем и в Петербурге. Правда, этому документу Тимофей Евлампиевич совершенно не доверял, так как в нем был целый ряд расхождений с датами и должностями лиц, составлявших это донесение, и по всему было видно, что оно походило на фальшивку.
