Андрей стиснул ее в объятиях:
— Это правда?
— Я не предательница,— тихо ответила она.
Андрей смотрел на нее восторженно и нежно, но подумал о том, что в отделе кадров академии ее будут долго и дотошно проверять. Всю эту адскую, скрытую от людей механику, разработанную с завидной тщательностью и порой доведенную до полного абсурда, он хорошо знал. Пошлют запросы всюду — и где родилась, и где воевала, и где работала, будут дотошно выяснять социальное происхождение не только отца и матери, но и дедушек, бабушек, братьев и сестер, тетушек и дядюшек, а если таковых нет в живых, то где похоронены, и не дай Бог, чтобы хоть в десятом колене обнаружился даже самый захудалый предок-дворянин! Не успокоятся, пока не выяснят национальность всех, кто попал в круг их дьявольского внимания; пока не удостоверятся, что она воевала именно в рядах Красной Армии, а не у батьки Махно, или у атамана Григорьева, или у Петлюры; пока не будут в точности знать, что ни в какой партии, кроме большевистской — ни в кадетской, ни в эсеровской, ни в анархистской, не состояла, а если вообще беспартийная, то какой партии сочувствует; пока не убедятся, что в оппозициях, фракциях, группах и группировках, идущих против генеральной линии партии, не участвовала; пока не определят, что никогда не проживала за границей и не имеет там ни близких, ни дальних родственников,— пока все это и многое другое не станет достоянием их всевидящих глаз и всеслышащих ушей, они не успокоятся и будут с упоением и рвением добывать все эти свидетельства ее полной беспорочности. Потом подошьют в ее личное дело множество справок, документов, ответов на запросы… Чтобы, наконец поставив последнюю точку, отправить личное дело на хранение и приняться за очередную жертву.
— Тебе придется заполнять анкету со множеством убийственных вопросов, писать свою биографию. Очень прошу тебя не указывать ничего о плене и о Котляревской. Прости, я толкаю тебя на сокрытие правды, но поверь, иначе перед тобой закроют все двери. Как и передо мной,— глухо сказал ей Андрей.
Лариса весело взглянула на него:
— Ты принимаешь меня за дурочку? Я им не доставлю такой радости, этим Пинкертонам. И не позволю глумиться над собой.
Больше они не касались этой темы. Лариса съездила в Промышленную академию на Ново-Басманную, сдала все документы. В отделе кадров ее приняли преувеличенно приветливо, сказав, что о своем решении они известят ее письменно или по телефону.
…И вот настал день, когда у Андрея произошла первая встреча с Мехлисом. Когда секретарша позвонила ему, Андрей совершенно растерялся. Даже на фронте он не испытывал такого постыдного чувства. Он помчался в туалет, чтобы взглянуть на себя в зеркало, и не узнал себя в хмуром, бледном, взъерошенном человеке; лихорадочно причесал непослушные, давно не стриженые волосы, с ужасом взглянул на помявшиеся брюки. Поправив галстук, он едва ли не бегом направился в кабинет Мехлиса.
Секретарша, уже немолодая, строго одетая дама, молча указала ему на стул в приемной. И едва напольные часы в деревянном корпусе пробили одиннадцать, она, гордо неся свою плоскую фигуру, скрылась за дверью кабинета. Вскоре она вышла оттуда и торжественно, будто одаряя Андрея высшей наградой, изрекла:
— Лев Захарович ждет вас!
Андрей поспешно и несмело вошел в большой кабинет и остановился у двери. Узкое, хищноватое лицо, черная шевелюра. Мехлис сидел за громоздким столом и потому казался совсем маленьким, каким-то игрушечным. Андрей негромко поздоровался, не решаясь подойти к столу.
— Здравствуйте, товарищ Грач! — высоким, звучным голосом произнес Мехлис, порывисто вставая из-за стола, будто вознамерившись заключить Андрея в свои объятья.— Что же вы стоите? — уже нетерпеливо и даже капризно спросил он,— Впервые вижу журналиста с манерами кисейной барышни!
Это унизительное сравнение и вовсе повергло Андрея в уныние. «Вот уже и характеристика твоя готова»,— подумал он в отчаянье и стремительно подошел к столу, не сразу ощутив крепкое пожатие маленькой, холодной и жесткой ладони Мехлиса.
— Прошу садиться,— Шеф указал Андрею на стул у приставного столика, сам прочно и основательно усаживаясь в свое кресло и не сводя с Андрея выпуклых, стеклянно блестевших глаз.
«Подражает Сталину»,— подумалось Андрею. Он вспомнил рассказ отца о своей беседе на даче генсека.
— Редактор отдела отзывается о вас как о способном, инициативном журналисте, а главное — преданном делу Ленина — Сталина,— начал беседу Мехлис. Он говорил стремительно, будто испытывая дефицит времени.— Но часто такого рода характеристики бывают весьма поверхностны, шаблонны и страдают явным формализмом. Если человек открыто не призывает к свержению советской власти, то некоторые товарищи, не обладающие чувством большевистской бдительности, уже готовы определить его в число самых беззаветных патриотов. Такие руководители совершенно не знают, что у этого человека на уме, а тем более в душе. А мы обязаны проникнуть в его душу, в мозг, в сердце, в печенку, черт его побери! — с внезапной яростью взвизгнул Мехлис, словно Андрей был только что разоблачен им как враг народа. Затем он надолго замолк, будто исчерпал в этом выкрике всю свою энергию.
— В моей преданности, Лев Захарович, можете не сомневаться,— горячо, боясь, что тот не поверит в его искренность, воскликнул Андрей,— За генеральную линию партии я готов отдать жизнь!
— Всей партии? — грозно переспросил Мехлис. Он наслаждался почти повергнутым ниц Андреем.— В партии пока есть и Зиновьев, и Каменев, и Бухарин, и Рыков…
— Я — за линию товарища Сталина! — заверил Андрей.
Мехлис иронически ухмыльнулся:
— Точно так же клянутся нам все эти троцкисты, эти перевертыши, скрытые враги народа!
— Но я доказал свою преданность на деле. Еще на Гражданской.
— Вы были на Гражданской… На каком фронте воевали?
— На Восточном.
— У Тухачевского?
— Да.
— Ну, я не уверен, что у вас есть особые основания для гордости. Тухачевский, хоть и мнит себя великим полководцем, с позором бежал от стен Варшавы. И упустил прекрасную возможность пронести факел революции по всей Европе.
Андрей промолчал.
— Так что, Андрей Тимофеевич,— наставительно произнес Мехлис,— советую вам в последующем не связывать свою биографию с людьми сомнительного авторитета. Лучше расскажите-ка, какой вклад в борьбу с троцкистами и всякой другой нечистью вы внесли на страницах газеты.
Андрей быстро перечислил свои статьи и корреспонденции, в которых критиковалась позиция правых.
— Как же, читал, читал,— подхватил Мехлис.— В целом неплохо, но знаете, в чем ваша слабость? Вы лишь щекочете им нервы, всем этим гаденышам. Хватит лишь щекотать, мы их только раззадорим, но не разгромим. Каждое слово должно быть как пистолетный выстрел, каждый абзац — как взрыв гранаты, каждая газетная полоса — как артиллерийский залп! Таково требование товарища Сталина. Именно товарищ Сталин послал меня сюда, чтобы превратить газету из поучающей и слегка журящей врагов классной дамы в боевое оружие партии! — Он остановился, давая Андрею возможность прочувствовать, что он, Мехлис, здесь не просто очередной начальник, а личный посланец Сталина.— Хватит, дорогой мой, мямлить, резонерствовать, миндальничать, слегка журить, посмеиваться, иронизировать! Любой номер газеты призван быть гильотиной для наших политических противников!
Мехлис произносил все это с упоением, резко, властно, непререкаемо. Чувствуя, что Андрей буквально впитывает каждое его слово, а весь его вид говорит о том, что он готов воспринять установки как приказ к немедленным действиям, Мехлис, довольный произведенным эффектом, про себя решил, что этого еще молодого журналиста следует приручить, сделать послушным, довести до фанатизма в исполнении его воли. Он понимал, что человек становится особенно податливым в том случае, если его держит в капкане какой-либо поступок или штрих в биографии, который он хранит в глубокой тайне и который не может его не мучить. Кадровики доложили Мехлису, что с биографией у Андрея Грача все в порядке, особисты утверждали, что его идейные позиции без изъяна, и подтверждали это как выступлениями Андрея на партийных собраниях, так и донесениями агентуры о тех разговорах, которые он вел со своими коллегами по работе. То, что отец Андрея удостоился беседы лично со Сталиным, никому, в том числе и Мехлису, не было известно по той простой причине, что Сталин категорически запретил разглашать даже сам факт визита к нему. Оставалось пока единственное: Тухачевский. Неплохой крючок на всякий случай…
— Ну что же, к вам у меня больше вопросов нет,— сказал Мехлис,— Наводят лишь на некоторые размышления далеко не оптимистического порядка ваши слишком уж близкие отношения с человеком, возомнившим себя едва ли не Наполеоном.
