Я на скате горы над шахтами. В широкой впадине, начинающейся подо мной, среди белых лесов по обоим склонам, видны постройки, черные тропинки, рельсы с вагонетками, закопченные здания. Над всем этим еще лежит холодная тень и поднимается прямо вверх черный дым. Я пересекаю долину, карабкаюсь по противоположному склону и медленно выбираюсь на шоссе. Карабин все сильней давит плечо, воротник куртки начинает страшно жать шею, и я расстегиваю пуговицы, стараюсь скорей войти в чудный лес, полный солнца, где стоят огромные деревья и там и тут видны маленькие полянки со сложенными на них поленницами дров. Отовсюду доносится тихий шепот. Иней тает, и с каждого дерева падают капли, тяжелые и блестящие. Они висят теперь на всех сучьях, и в них отражаются все цвета радуги. Некоторые кажутся золотистыми, литыми, как серьги; они срываются, сверкают в воздухе и падают в снег. пробивая ямки на его гладкой поверхности. Такие следы — под каждым деревом; число их быстро растет, в то время как шепот становится все громче, а воздух наполняется блеском и искрами, словно идет редкий, крупный дождь. Шапка у меня мокрая, на ружье тоже упало несколько таких слез. А шоссе по-праздничному пусто и бело, на нем еле видны следы саней и свежие отпечатки копыт маленького оленьего стада, которое пересекло его и ушло наверх, к вековому лесу.
Наклоняюсь и внимательно рассматриваю отпечатки. Продолговатые копыта двух ланей четко оттиснулись на снегу, словно врезанные в отличный гипс, а круглые следы молодого олененка говорят о том, что животные прошли только что. По-видимому, это я их вспугнул и заставил покинуть теплые ложа где-то в тех долинах, где я поднял серн.
Я иду по следам оленей, чтобы узнать, куда они ведут. Снежный покров совсем размяк, и я снимаю лыжи.
В такую погоду по следам бегущего животного легко читать его движения. Вот тут стадо остановилось. Лани повернули свои длинные шеи, навострили уши и целую минуту прислушивались. О том, что они долго стояли, я заключил из следующего обстоятельства: возле каждых четырех следов есть еще два-три. Это говорит о том, что у животных было время изменить первоначальное положение ноги и стать удобней, каждому на своем месте. Первые прыжки их были энергичней, выдавали большой испуг. Потом животные успокоились и бежали вверх уже не особенно поспешно.
Пока я шел по следам, во мне опять проснулся охотник. Я вообразил, будто на самом деле охочусь, даже снял карабин с плеча и понес его в руке… Так я вошел в вековой лес, где на низком подросте краснели необлетевшие буковые листья. Листья эти такого чистого киноварного цвета, такого теплого и мягкого, что веселят душу. На мокрых стволах уже видны чудесные зеленые мхи, поблекшие от холодов, а на ветвях старых буков висит особенный, зеленовато-серый мох, похожий на косы, оставленные самодивой. Вокруг тихо, тепло. Воздух начинает слегка струиться, снег у подошвы деревьев тает. Как раз такие места любят олени, и я слежу еще внимательней. Мы с капитаном Негро не раз любовались их бегом. Впереди мчатся самые старые лани, за ними испуганно топочут молодые телки и бычки, а позади скачет громадный олень. Он отстает, останавливается и смотрит на нас иэ-за какого-нибудь древесного ствола своим желтым глазом, потом закидывает рога и несется с такой быстротой, что кажется — просто летит. Однажды мы подняли молодого рогача и красивую лань. Она бежала, уткнув морду ему в бок, как будто в страхе своем искала у него защиты. Эта пара была прекрасна. Словно мы потревожили и смертельно испугали двух влюбленных.
Такие картины незабываемы, они остаются в памяти навсегда, и сейчас мне захотелось снова увидеть оленей.
В пятидесяти метрах сбоку от тех следов, по которым я шел, вдруг появились другие. Меня заинтересовало, какому животному они принадлежат, и я пошел посмотреть.
Вот оно что: два-три часа тому назад тут прошел один наш знакомый — старый олень, живущий в этих местах над шоссе. Я никак не ожидал встретить его сегодня здесь. В это время года старик имел обыкновение спускаться низко к долине, где кормушки, и там проводил всю зиму. Осужденный на смерть и временем и людьми, он кончал в полном одиночестве свой славный когда-то жизненный путь. Нам было приказано убить его, погрузить на телегу и отвезти в город, где мясо его и старые кости должны были быть проданы с торгов, а рога — украсить прокуренный зальчик лесничества. Приказ об этом был получен еще осенью, но ни одному из нас не удавалось его застрелить. И вот сейчас я имею возможность устроить настоящую охоту и убить старика.
След его выглядел глубокой бороздой в снегу, и я пошел по этой борозде, держа заряженный карабин на изготовку. Я старался идти тихонько, той особой походкой, которая обманывает слух дичи; избегал открытых мест и внимательно вглядывался во все подозрительные предметы. Я знал, что старик хитер, что он не даст мне за здорово живешь подкрасться к нему вплотную, но лес тут был редкий, между деревьями открывались широкие поляны и просеки, стояло много поленниц, за которыми можно было укрыться, так что я надеялся, что сумею увидеть его и выстрелить.
Через несколько минут я подошел к небольшой ложбине, лежащей как терраса над отлогим склоном. След вел к ней. Несколько громадных буков сплетали свои голые ветви над этим местом. В стороне торчала поленница, засыпанная снегом, и краснело несколько кустарников с редкой неопавшей листвой. Направо уходило дно широкого, но неглубокого оврага, все озаренное полуденным солнцем. Чтобы увидеть внутренность ложбинки, надо было пересечь овраг и подняться на другую его сторону. Я так и сделал. И сразу увидел оленя.
Он лежал возле поленницы, на самом краю террасы. Шум моих шагов заставил его встать, и теперь он стоял и прислушивался, словно колеблясь — покидать ли это прекрасное и спокойное место, где скупое солнце приятно грело его серую спину и старые плечи. Он стоял боком ко мне, во всю свою длину, в самом выгодном положении, как большая серая масса, — отличная мишень, которую я мог поразить пулей в любую точку, куда пожелаю. Длинные рога его с перламутровыми верхушками, с поредевшими от старости ветвями стояли неподвижно у него над спиной. Уши двигались взад и вперед, но вся фигура не выдавала ни страха, ни тревоги. В ней скорее была лень, нежелание бежать, какое-то равнодушие вола, ожидающего, чтобы хозяин потянул его за повод куда вздумает. Ему не хотелось нарушать своего спокойствия, и этот чудесный зимний день, словно шепот тающего инея, опьянял его, как нежная музыка.
Его спокойствие озадачило меня, но только на миг. Я притаился за ближайшим стволом и, опершись левой рукой на дерево, начал целиться в его серую лопатку. Указательный палец мой уже нащупал широкий и холодный спусковой крючок карабина, и мушка, просматриваемая в прорезь прицела, неподвижно застыла на том месте, где должно было биться сердце животного. В эту секунду я представил себе траекторию пули: удар будет превосходный, жертва останется лежать на месте. В это мгновение старик начал часаться. Он не спеша повернул свою длинную лошадиную голову, взмахнул рогами и лениво лизнул себе бок. Потом рога оперлись ему на спину, он высоко поднял морду и принялся медленно чесать себе плечи. Из ноздрей его вырвалось целое облако пара.
Я продолжал целиться, стараясь поймать момент, когда тело его станет неподвижным, чтобы прострелить ему сердце. Палец мой уже снова нажимал спуск, я затаил дыхание и уже чувствовал, как вот сейчас преодолею сопротивление пружинки. Но олень сыграл со мной новую шутку. Он неожиданно переменил положение, повернувшись ко мне грудью и глупо уставившись прямо вперед. Теперь нужно было искать другую точку у него на теле, чтобы застрелить его на месте, так как, если его ранить. он убежит далеко от шоссе, и тогда нам придется приложить немало трудов, чтобы стащить его вниз.
Я стал снова прицеливаться — немного выше линии, где начинались его длинные стройные ноги, в точку у основания шеи. Но олень повернулся и лег, выпустив новое облако из ноздрей. Он, видимо, решил, что ему не грозит никакая опасность.
Это меня успокоило: незачем было спешить, застрелить его можно и в лежачем положении. Но меня смущало его спокойствие. Охотничий азарт во мне поутих. Ведь жертва остается на месте, не убегает. Дыхание мое сделалось ровным и спокойным, я снова услышал шепот тающего инея, снова стал способен различать все вокруг, глядеть во все стороны и воспринимать все впечатления. И только теперь увидел, как все это невыразимо прекрасно: лежащий вон там олень, вековой лес, в котором каждое дерево сияет и дрожит какой-то радостной дрожью, разукрашенное тысячью искристых капель, отражающих в кристаллической чистоте своей ликующий свет солнца, праздничную тишину горы, синее небо и снежные вершины под ним.
Я понял, что надо поскорей уходить отсюда, зная, что, останься я еще несколько минут, прекрасное чувство пропадет и наступит такой момент, когда охотничья страсть превозможет все другие чувства и я нажму спуск. Разум заключит сделку со страстью, и они сейчас же найдут множество оправданий тому, чтоб убить старика. Ведь он все равно умрет, и лисицы пожрут его тело без всякой пользы. Ведь есть и приказ о том, чтоб убить его. Чего же еще надо? Но тогда сохраню ли я в памяти это прекрасное мгновение, эту чудную картину? Нет, она окончится страшным предсмертным ревом, кровью и судорогами. И вообще кончится, а так останется без окончания и от этого будет для меня еще прекрасней…
