я знал, где ее найти. Я опустил голову, прячась от октябрьского ветра, и двинулся к школьной стене.
— Где тебя черти носят? — спросила Бел, когда я вышел к нашему тайному местечку под дубами. — Я так боялась, что с тобой что-то случилось.
Там, где она мерила шагами землю, осталась дорожка примятых красно-бурых листьев, втоптанных в грязь. Костяшки ее правой руки распухли, и она даже умудрилась повредить кору ближайшего дерева.
Это единственный страх Бел: что со мной что-нибудь случится.
— Что-то случилось, — сказал я. Я до сих пор не пришел в себя.
— Что?
— У меня появился друг.
Прошла неделя, когда в окно аудитории во время переклички влетел бумажный самолетик. На нем был написан номер страницы и последовательность ссылок на слова. И подпись:
Я встретился с ней на задних ступеньках раздевалки, как она и писала. Это место было одним из сотни, где можно спрятаться от посторонних глаз в такой старой школе, как наша. Было холодно и серо, но дождь был легким, как брызги с моря. Она снова надела перчатки и пристально вглядывалась в город.
— Мой отец, — сказала она.
Это было первое, что она произнесла: ни «привет», ничего. Она просто продолжила наш последний разговор с того места, где он оборвался.
— Я боюсь своего отца.
— Да, — сказал я, присаживаясь рядом с ней. — Я знаю, о чем ты.
СЕЙЧАС
— Что тебе на самом деле известно о своем отце?
Дыхательный аппарат шелестит и пищит, пронося подключенную к нему женщину от одного вздоха к следующему, от одного удара сердца к следующему, прокладывая мостик через пропасть, о которой я не хочу думать.
Мой взгляд скользит по пластиковой трубке и упирается в маску на мамином лице. Ресницы, покоящиеся на ее щеках, еще хранят следы нанесенной с утра туши; длинные локоны рассыпаны по подушке; от мамы отходят проводки и трубки, подавая воздух, воду и плазму, забирая мочу и показатели. Трудно понять, где заканчивается она и начинается аппаратура. С каждым вдохом происходит заминка, пока аппарат перезагружается: на долю секунды кажется, что машина остановилась, что время вообще остановилось
…часы камеры видеонаблюдения замирают на два полных удара сердца: 10:58:17:00…
но потом в аппарате снова начинается писк, шелест, возобновляя ее зациклившийся анабиоз. Ничто не предопределено, все по-прежнему в подвешенном состоянии — рука в покере, ожидающая последней карты, уравнение со свободной переменной.
— Питер? — зовет Фрэнки.
Судя по голосу, уже не в первый раз.
— Простите, что?
— Я спрашиваю, что тебе на самом деле известно о своем отце?
— Известно?
Воспоминаний о нем не осталось: я был слишком маленьким, когда он ушел. Остались только впечатления, проблески из снов и фантазий: безликий человек в пыльном черном костюме с мясистыми, толстыми ладонями.
— Почти ничего.
— Луиза ничего тебе о нем не рассказывала?
Я почти не слышу. Фрэнки позвонили и сообщили, что мамино состояние стабильно, но она не приходит в себя. Фрэнки сказала, что врачи не знают, когда она проснется. Секундная заминка перед словом «когда» вызвала во мне ощущение, что я балансирую на краю пропасти.
На лифте мы поднялись сюда, в небольшой кабинет, оборудованный под операционную. В линолеуме, там, где раньше стоял стол, остались борозды. Мне смазали руки спиртовым гелем и завернули в стерильную зеленую материю — вся процедура напоминала церемонию жертвоприношения. Мы нацепили зеленые хирургические маски, и меня отвели сюда, чтобы я мог полюбоваться на свою работу.
Ты вылетел из зала как ошпаренный, точно привидение увидел. Она побежала за тобой.
Это случилось с ней из-за меня. Я — причина. Я — приманка. Я — кролик, который бросился наутек, а она побежала вдогонку. Мальчик, который кричал… Боже, Питер, возьми себя в руки и замолчи, хотя бы раз, хотя бы раз хотя бы…
— Раз, — говорю вслух.
— Раз? — переспрашивает Рита.
Она стоит рядом со мной, сложив перед собой руки в пластиковых перчатках. Фрэнки — по другую сторону от меня. И Рита вдруг кажется такой нейтральной, а от ее язвительности не осталось и следа. С ней будет легко разговаривать — так легко, как и с самим собой.
— Мама так говорила о своем браке. Она говорила, что в отношениях раз на раз не приходится, но у них с папой все было стабильно. Раз — встретились, раз — залетели, а потом раз — стались. Одно сплошное раз — очарование.
В уголках глаз Риты поверх хирургической маски появляются морщинки.
— Да, — говорит она. — Мне она тоже это рассказывала.
— Питер, тебе никогда не казалось странным, — спрашивает Фрэнки слева, — что в вашем доме совсем нет его фотографий?
Их недоприкосновения давят мне на плечи и мешают думать.
— Нет.
— Нет? У твоей мамы на кухне стоит фотография Франклина Рузвельта, но ни одной фотографии отца ее детей?
Я морщусь. Еще один брошенный невзначай случайный факт. Память рисует печальную улыбку мамы всякий раз, когда Бел или я спрашивали об отце. Взгляд номер 66, сложный: «Я не хочу об этом говорить. Это было давно. Это не имело большого значения». Я помню дрожащие пальцы, выдающие мамину ложь.
— Он пугал ее. — Я смотрю на нее, и горло сжимает спазм. Какая же она неподвижная. — И теперь я знаю почему.
Краем глаза я замечаю, как они обмениваются взглядами.
— Он и нас пугает, — говорит Рита.
Я вскидываю голову.
— Твой отец — бандит, Питер, но не простой. Луиза познакомилась с ним в Кембридже в середине девяностых, вскоре после того, как они оба получили докторские степени. Мне лично в это слабо верится, но их однокурсники говорят, что он был не менее талантлив, чем она.
— Папа… ученый?
Не знаю, чему я удивляюсь. Едва ли мама могла бы обратить внимание на человека с IQ ниже ста двадцати.
— Нейробиолог, как и Луиза. — Рита сцепляет пальцы замком. — Питер, проект твоей мамы, над которым она работает последние семнадцать лет, проект, который имеет… колоссальные экономические и стратегические перспективы, — над этим проектом твои родители начинали работать вместе. Они спорили до хрипоты о том, в каком направлении двигаться дальше, и со временем их отношения натянулись до предела. Затем, двадцать четвертого февраля 1998 года, ровно через месяц после вашего с твоей сестрой рождения, он исчез.
Пальцами в медицинских перчатках она изображает облако дыма, как фокусник.
— Ушел в лабораторию и не вернулся, как сквозь землю провалился. Больше о нем ничего слышно не было. Он пропал со