я стану цвета, да?
— Возможно, я просто устала ждать, пока ты найдешь математически безупречный способ пригласить меня на свидание.
Я покраснел еще сильнее.
— Короче, наши воспоминания определяют наши решения, толкая к новому опыту, который становится новым воспоминанием: саморасширяющееся множество, постоянно добавляющаяся к бесконечно повторяющемуся прошлому величина, сумма предыдущих величин, совсем как…
Но дальнейшие разъяснения были ей уже не нужны. Она уже разглядывала формулу, округлив губы аккуратной буквой «о».
— Таким образом, если наша сущность — это память, а сущность памяти — рекурсия, почему бы не предположить, что рекурсия — и есть наша сущность?
— А-Р-И-А, — произнося каждую букву, я чертил ее в воздухе. — Автономные рекурсивные интуитивные алгоритмы. Песни, которые поют и слышат сами себя. Мне просто нужно как следует прислушаться, чтобы снять ноты.
Я услышал собственный голос, полный отчаяния, заполнявший комнату. Я сунул руки в карманы, внезапно оробев.
— И тогда я пойму, — сказал я.
— Что поймешь?
— Чего я так боюсь.
Она долго смотрела на меня, широко распахнув свои карие глаза.
Только не говори этого, только не…
«Пит, это невозможно».
Я весь сжался. Нет.
— То есть… идея замечательная, но даже если ты прав, то сложность расчета, количество переменных, это… просто нереально.
— Это наука.
— Больше похоже на научную фантастику.
— Как и все остальное, — отозвался я умоляющим тоном. — Мы научились пускать стотонные поезда со скоростью сотен миль в час, используя движение электронов, которые в десять миллионов раз меньше, чем доступно человеческому глазу. Мы научились запускать людей в космос и вычислять траекторию их возвращения достаточно точно, чтобы в полете они не разбились, не задохнулись и не поджарились до хрустящей корочки. Мы можем украсть воспоминания у крыс, скормив им химическое вещество, пока они вспоминают. Тебе кажется, что АРИА — утопия, Ингрид? — спрашиваю, не отводя взгляд. — В мире каждый день происходит столько сумасшедших вещей, так как ты можешь быть уверена?
Я рухнул рядом с ней на кровать, внезапно охваченный сильной усталостью, и прикрыл глаза. Я вспоминал, сколько раз обнимал себя, лежа на этом самом одеяле с Ночным Змеем, не в силах унять дрожь. Сколько раз я запихивал в себя кучу еды и ждал, ждал, ждал, пока меня не вырвет, с животом, похожим на перезрелый фрукт, готовый лопнуть по швам. Пластиковый вкус капсул Лоры, которые мне пришлось проглотить за свою жизнь, и как становились заторможенными от них мои мысли, как грязное речное русло. Сколько раз я смотрел, как люди общаются, слушал их смех и сдерживал себя, оставался в стороне от страха пережить приступ у всех на глазах, от страха чужого неодобрения, презрения, пока мой мир сжимался и сжимался, пока в нем не остались только я, мама и Бел…
…теперь еще Ингрид.
— Неоспоримое математическое доказательство того, кто мы есть. — Голос Ингрид звучал так, словно ей это было нужно больше, чем мне.
«Пожалуйста, — подумал я, — просто согласись. Пожалуйста, поверь так, как я верю».
Я почувствовал, как ее рука в колючей шерсти медленно легла в мою ладонь.
— Пит, — тихо сказала она.
Я не открывал глаз.
— Да?
— Если… если ты ищешь математически безупречный способ пригласить меня на свидание… ну, настоящее свидание…
Я еле-еле вдохнул, так, чтобы она не заметила, и задержал дыхание.
— Мне кажется, ты его нашел.
СЕЙЧАС
Меня тошнит в темноту.
Мышцы живота напрягаются, и рвота разъедает горло. Она брызжет на тканевую преграду на моем лице, пачкая меня. Я… где… что?
Я ничего не вижу, я не могу дышать. Жадно ловлю ртом кислород, но вдыхаю ткань, и кислые хлопья рвоты снова попадают ко мне в рот. Мне хочется кричать, но не выходит.
Я не могу пошевелиться. Господи, что делать, я не могу пошевелиться. Что-то больно впивается в запястья, когда я пытаюсь двигаться. Я вдыхаю тошнотворные, вяжущие пары и сдуваю ткань как можно дальше от лица. Но воздуха не хватает. Не хватает. Не… хватает.
Где я?
— Проклятье.
Голос женский, жесткий и знакомый. И тут я вспоминаю. Рита. 57. Я лежу на спине, и меня качает в такт шагам. Похоже, меня несут на носилках.
— У него приступ, он сейчас задохнется.
Пальцы подцепляют ткань и снимают ее с моего рта.
Свежий воздух холодит мой заблеванный подбородок, и я дышу жадно — один судорожный вдох, второй, — и наконец кричу.
«Почему? — хочу спросить я. — Почему?» Но челюсти больше меня не слушаются. А в голове снова и снова крутятся цифры:
1720131720131720131720131720131720131720
13172013172013
БЕГИБЕГИБЕГИБЕГИБЕГИБЕГИ
Рядом хлопает дверь. Движение прекращается. Холодный металл прижимается к коже, и меня освобождают от пут. Меня несут за запястья и лодыжки. Грубые руки толкают меня, я вскрикиваю, и меня прижимают к кровати. Каркас обжигающе холодный.
— Он пытался меня укусить, привяжите его.
Четыре характерных вжика молнии. Меня снова хватают за запястья. Помогите. Помогите.
17-20-13. Хочу пошевелить ногами, но лодыжки тоже связаны.
О боже, о боже, о боже, о боже. Дыши, сосредоточься на дыхании. Пищит аппарат искусственного дыхания: вдох, выдох, вдох, выдох, каждые две целых пять десятых секунды. Мама.
Мама у них.
Я вспоминаю слова Риты о том, что «иногда самый очевидный ответ оказывается правильным», и каких-то несколько минут спустя: «Закономерностей не избежать. Наша задача — максимально их усложнить и запутать».
Я доверился ей. Доверился, хотя она чуть ли не прямым текстом сказала мне, что лжет.
Мама у них, но она жива. Она выжила, Пит. Ты тоже сможешь.
Мое дыхание успокаивается ровно настолько, что я могу разобрать голоса.
— Тащи сюда эту чертову машину.
Я не в себе, но даже я слышу шок в наступившей тишине.
— Если у тебя есть идея получше, — едко добавляет Рита, — выкладывай.
Еще одна секундная пауза. Затем скрип резиновых подошв по бетонному полу, когда Фрэнки выходит из комнаты. Хлопает дверь.
Ничего. Тишина, тяжелое дыхание и слепота. Момент неизвестности. Дверь снова распахивается, и я подскакиваю. Обувь по бетону, уже другая. Крутятся колеса, и в комнату вкатывают что-то тяжелое.
— Я его подготовлю. — Голос Риты твердый и безжизненный, как кремень.
Воздух жжет раздраженное рвотой горло. Я дергаюсь и мечусь от малейшего звука. Металл скрежещет по бетону. Ножницы щелкают под моим подбородком, и моя грудь снова оказывается на воздухе. Я покрываюсь гусиной кожей. Что-то липкое прижимается к грудной клетке. Пальцы, на удивление теплые, заползают под капюшон и прижимают липкие подушечки к вискам. Я хочу вырваться, но не могу. Сильный разряд сотрясает меня до самых костей, и я кричу от шока.
— Первая доза, —
