верно, апостолы обрели своего бога, прячась в пещерах. Без дорогих кафедральных соборов, без пап, церемоний и певчих мальчиков, до того их влекло то, во что они верили.
Выстрелы и залпы вдалеке становились всё реже. Неужели так быстро?..
Кто-то застыл в дверях, воровато огляделся и юркнул в спальню.
— Виват! Скоро мы сможем вернуться домой! — Тильберт принялся виться вокруг Клавдии словно отогревшийся шмель, заглядывал под опущенные ресницы.
— Да, — обронила она.
— Вы не рады?
— Я устала, Тиль. У меня ни на что нет сил больше. Нет воли к переменам, я плыву по реке и вздуваюсь от гнили.
— Потерпите, я вас вытащу отсюда. Ваша меланхолия явно вызвана избытком труда и видом всяких неприятных вещей. Должно быть, родители оплакивают вас!
— А я оплакиваю их, и что с того? Точнее, уже простилась. Всё кончено.
— Почему?! Кто сказал вам?
Мысль, гнездившаяся у Клавдии в голове, созрела и попросилась наружу. Самообман ежедневно глодал всё лучшее, что в ней было.
— Видишь ли, Лейт не приехал бы за мной, зная, что отец останется в живых. Он бы его самого уничтожил, выйдя из-под стражи. Было ещё кое-что. Этот паскудник несколько раз сжигал записки. Говорил, что от соседей, но особняк-то находился в чистом поле. Он всё прекрасно знал от осведомителей. Мне некуда идти. Я никто теперь.
Тиль опустился перед стулом Клавдии, доверчиво положил ей на колени голову и обмяк. Он выжимал из себя радость из последних сил, но на самом деле тоже был разбит и измотан до крайности, обкусан до костей.
— Не нужно так говорить. Вы не должны находиться здесь! И никто не должен, здесь скрываются от правосудия, подвергают жизнь опасности. Я поступлю не слишком честно, если скажу, — Тильберт понизил голос, — но… здесь просто-таки тюрьма. Женщины, с которыми вы ломаете хлеб — преступницы. Та, что крупнее, говорят, убила своего мужа вальком для стирки.
— Верю, — усмехнулась Клавдия, — а ещё верю, что к беспричинной ярости она не склонна. Наверняка её били смертным боем или оскорбляли.
— Ну а другая, — не унимался юноша, — по ней же всё видно и так, бывшая куртизанка.
— Тяжёлое преступление, ничего не скажешь, — графиня зевнула.
— Среди мужчин почти все — беглые каторжники. Идём со мной! Если мой дом цел, то двери его для вас открыты, мадам!
— Ты очень хороший. Но наши пути должны разойтись, — она провела по белокурым, по-детски мягким волосам, заметив на коже поджившие следы укусов вшей, — не делай для меня того, чего не обязан, мне нечем отплатить. Да и какая мне выгода, если здесь сгниёт тщедушный мальчик? Ты не любишь меня.
Юноша напрягся всем телом. Его учили, что даме нельзя говорить даже простое «нет». Все во всех по умолчанию влюблены. Все выглядят превосходно.
— Чувства — зыбкая материя, то ускользают, то захватывают, а долг и клятва сохраняют верность. Мы ведь благородные люди. Как же оставить вас в этом опасном месте?
— Опасном? Да в городе нет более сохранного.
— И всё же, — он приподнял голову, — постарайтесь не оставаться наедине… думаю, догадываетесь, с кем. Он может совершить непочтительный жест в вашу сторону, напугать или, чего доброго, домогаться.
Заметив, что юноша потратил на последнее слово весь запас своей воробьиной храбрости, Клавдия наградила его слабой улыбкой.
«Жалкая надежда увидеть смерть чужого достоинства: за заботу Каспар заломит цену в виде загадочных услуг, которые оказывает та особа с бумажными цветами. Жалкая, ибо это совсем не в его природе. Хоть возненавидел бы меня! Ведь я не та, к кому можно относиться, как к какой-нибудь Клеманс или Томе. Меня следует превозносить или презирать, но быть благожелательным и равнодушным — оскорбление».
— Не будет никаких домогательств, — с сожалением произнесла Клавдия, — Он на меня обижен.
VIII. Жить наособицу
Гнилые яблоки поросли мехом первого снега. Разрушенная башня, вывалив язык из битого камня, глядела одним уцелевшим узким глазом, сучьим и злым. Казалось, она тяжело дышит проломом в боку. Костёр чадил палёными перьями, изрыгая лишь дым.
Простой старый танец: двигаться вместе со всеми вправо, влево, вперёд и назад, затем трижды сменить пару по кругу. Рука у Каспара цепкая, верная и лёгкая. Где он только научился танцевать турдион лучше Тиля, покачивавшегося в кругу точно напротив?
Шаг вперёд, шаг назад. Под ногами снова хрустят семенные коробочки яблок. Будто нельзя было выбрать иное место для развлечений.
Что-то упало на землю. Клавдия присмотрелась: почерневшие пальцы отломились у той самой женщины, которую они вытаскивали из чумного дома. Как же она танцует, если наверняка мертва?
Без музыки сложно уловить ритм, но никто не сбивается. Вот другой взял Клавдию за руку. На груди белый крест портупеи — стало быть, солдат. Какой же он грязный! Поверх кровавых корок на лице прилипли комья земли.
Вперёд, назад. У одной из женщин вдруг оголились рёбра, половина груди вывалилась из рваного корсажа и распалась, показались желтоватые горошины жира на лоскуте отпавшей плоти. Она лишь невозмутимо перекинула вперёд свою свалявшуюся тусклую косу.
Все в кругу были мертвы и распадались. Танец ускорялся, входил в бешеный ритм, и вот от некоторых остались уже одни костяки, как от томлёных рождественских гусей к утру. Целыми были только трое. Тиль и Каспар выглядели спокойными, они лишь рассеянно обводили глазами танцующих, будто всё в порядке.
— Мама, мамочка! — крикнула Клавдия, но сквозь толщу равнодушной тьмы её голос не смог пробиться.
Что-то липкое сунули в рот и её едва не вырвало.
— Давай, давай! Четверговая свеча помочь должна! Проваливай из неё, Сатана!
Кусок свечи удалось выплюнуть, мир в глазах Клавдии изменился на более привычный. Клеманс бережно держала её голову над подушкой.
— Ты точно живая? И Томасин? И Каспар? — графиня в ужасе заглядывала в глаза то одной, то другой насельнице.
— Иисус, Мария и Иосиф! — пробормотала Тома. — Мы уж думали, в тебя бес вселился. Металась как кликуша, переполошила всех.
— Мне приснился страшный сон.
— А вот нечего спать на спине! — успокоившись, Клеманс поднялась и отряхнула сорочку. — Никому не рассказывай, примета плохая! Перевернись на бок и спи дальше. Тебе с Каспаром ещё идти искать больных в новом квартале. Там головой придётся работать, буквы писать.
Буквы явно страшили её куда сильнее одержимости дьяволом.
Несмотря на потрясение, уснуть во второй раз Клавдии удалось. Она так и не перебралась со своего тюфяка у печки назад в общую кровать с того самого дня, как едва не простыла. Когда она проснулась и вытянула руки, разгоняя в теле кровь, то случайно толкнула
