— Не уверен. Три дня назад после обеда Сара Курт прибыла в гостиницу «А-Шарон» и, даже не распаковав чемодан, попросила вызвать ей такси до Хайфы, на проспект Ицхака 67.
Это уже не могло быть простым совпадением. Проспект Ицхака 67, третий этаж. Балкончик с цветами львиного зева и мощными каллами, которые бабушка Аллегра поливала всякими зельями… Я почувствовала, как в животе зашевелилось что-то медузоподобное.
— Габи?
— Что?
— Вы чем-то взволнованы. Это имя вам о чем-то говорит? Сара Курт? Или, может, Сарит?..
— Ни о чем.
— Вот вам еще парочка деталей. Это американская еврейка из Детройта пятидесяти двух лет, адвокат по профессии и вдова некого Гринберга, тоже адвоката, который специализировался на вопросах землевладения. Два года спустя после смерти Гринберга, она закрыла их контору в Детройте и перебралась в Бельмонт, штат Массачуссетс, где открыла маклерскую контору. Три дня назад она приехала в Израиль по своему израильскому паспорту. Заполняя гостиничную анкету, указала цель приезда — встречи с бизнесменами. Таксисту она рассказала, что ее мать несколько лет жила в Израиле, и что она тоже какое-то время провела здесь, проживая в Тель-Авиве на улице Хашмонаим… Это ведь недалеко от вашего дома? Попытайтесь вспомнить, не слыхали ли вы этого имени…
Второй курс, этюды. Лоб наморщен, глаза закрыты, голова наклонена в сторону, рука протянута вперед, одно плечо опущено — женщина размышляет.
— Дайте подумать… Нет, капитан. Мне это имя не попадалось.
— Взгляните, — он развернул передо мной сероватый лист факсимильной распечатки. — Полиция Детройта прислала нам ее фото.
Женщина среднего возраста улыбалась мне с фотографии, обнажая безупречные зубы, которые, без всякого сомнения, обогатили удачливого стоматолога. На ней была темная блузка со светлыми пуговицами. Волосы сколоты большой нелепой заколкой.
— Шамир, я никогда ее не видела, и дедушка никогда не упоминал при мне ее имени, — на сей раз это была чистая правда. — Но это ужасно… Она слишком молода, чтобы умереть… У нее есть дети?
— Кажется, нет.
Из папиного кабинета донесся переливчатый свист. Газета проснулся и насвистывал старую венскую песенку. Бой, всё время сидевшая на диване, завернувшись в свой любимый кусок брезента, подняла уши. Еще минута, и Шамир обнаружит, что один из его свидетелей находится здесь, и спросит его о Саре Курт.
— Там кто-то свистит, — сообщил Шамир, вставая со стула. — У вас гость?
— Где?
— Там, — он мотнул головой в сторону дальнего крыла дома.
— А если и так? — Я потуже затянула пояс халата. — Разве это незаконно, капитан?
— Кто это?
— Не ваше дело.
— Ваш язычок… — медленными шагами он направился к выходу.
— Мой язычок?..
— Слишком колючий.
— Извините, капитан. Вот такая я.
— Еще один вопрос, — он стоял передо мной спиной к входной двери и сверлил меня глазами. — Имя Вера-Леа Курт вам ни о чем не говорит?
Я ждала этого и отрицательно помотала головой.
— Это мать Сары Курт. Она была врачом-психиатром. Некоторое время жила здесь, в Израиле. Проводила исследование на тему вытеснения из сознания травм Холокоста и почти два года расспрашивала уцелевших беженцев, находившихся на излечении в психиатрических клиниках, и членов их семей. Она даже книгу об этом написала. «Пропавшая память», или типа того. Джейми сегодня утром навестил вашу тетю Рут, она вспомнила Сару Курт и сказала, что та приходила в дом вашего дедушки… Как же так получилось, что вы…
— Потому что Рут несколько дольше меня живет на свете, и я не знакома со всеми, с кем знакома она, — рассердилась я. Весьма характерно для этой жабы впутать нас в историю. — Хотите правду, Шамир? Мне этот ваш труп до лампочки! Единственное, что меня беспокоит, — мой дедушка. Вы его напугали! Может быть, вы применили к нему один из приемов устрашения, которые применяют к ворам и насильникам, и у него случился сердечный приступ! Я прошу оставить его в покое и всех нас тоже! Мы не имеем и не имели никакого отношения к этому трупу. Вам ясно?
— Ясно, — он вышел из дома и направился к калитке. Я за ним. — И еще мне ясно, что вы сердитесь. — Похоже, что Шамир решил применить технику жалости и сочувствия, которой его обучили на курсах «Прикладная психология в допросах свидетелей».
— Нет. Точнее, пока нет. Но, скажем, мне это чертовски надоело. Так что, доброго вам утра, дорогой капитан, и до свидания! — сказала я, вскинув голову, запахнула халат и уже хотела вернуться в дом. Но в эту самую минуту на пороге возник Газета и спросил, радостно улыбаясь:
— Газеты есть?
— Фашисты идут, — прошептала я, делая ему знак исчезнуть, но даже краткого выступления Газеты оказалось достаточно, чтобы вернуть Шамира.
— О! Вас-то я и ищу! — не взглянув в мою сторону, он подошел к Газете, пожал ему руку и бережно повел обратно в дом. Газета сразу же к нему расположился.
— К вашим услугам, — сказал он, остановившись рядом с диваном, щелкнул каблуками и откозырял. — Газеты есть?
Шамир с надеждой сел рядом с ним.
— Габи, может, пойдете, наконец, оденетесь? Вы же простудитесь… — сухо сказал он. Спорить не приходилось. Хватит и того, что я скрыла от него, что Газета здесь в доме. Я не могла остаться, чтобы не дать Газете рта раскрыть. Одеваясь с рекордной скоростью, я пыталась сообразить, что может Газета рассказать Шамиру. Теперь мне стало ясно, где он видел Веру Курт. В психбольнице, куда Рут и моя дорогая мамочка его упрятали. Но достаточно ли этого, чтобы объяснить убийство дочери доктора Курт во дворе у дедушки? И что вообще понадобилось госпоже Курт-младшей в дедушкином доме? Может быть, что-то, о чем пронюхала ее мать?
Пять минут спустя я вернулась в гостиную одетая. Лицо Шамира изменилось до неузнаваемости. От довольного и спесивого выражения, с которым он встретил Якоба, ничего не осталось. Сейчас он был сбит с толку не меньше, чем сидящий рядом с ним человек.
— Так что же вы видели позавчера ночью во дворе Макса? — снова попытался сыщик выудить информацию из безмятежно улыбавшегося Газеты. — Нет! Не тогда, когда вас собрали на венском вокзале! Позавчера! Позавчера во дворе Макса! Нет!!! Не тогда, когда вас всех строем вели на смерть, а у вас не было ботинок, и вы шли босиком по снегу. И не тогда, когда офицер застрелил вашу мать, и не тогда, когда в центре города вывесили фашистское знамя. Расскажите мне только то, что вы видели, когда нашли во дворе женщину и перенесли ее в свой домик, хорошо?
— Вы напрасно тратите время, капитан, — с облегчением сказала я. — Не видите, с кем имеете дело?
Не отвечая мне, он вытащил снимок и сунул его в лицо Якобу:
— Вы знаете эту женщину?
Газета схватил снимок и, сдавленно рыча от ярости, разорвал его на маленькие кусочки.
— Что это с ним?
— Вы вывели его из себя, — я поспешила обнять Газету за плечи. — Тише, тише, — с напускной враждебностью произнесла я, укоризненно глядя на Шамира. — Капитан, одного сердечного приступа вам мало? Оставьте его в покое. Человек малость не в себе.
Шамир встал и, не говоря ни слова, вышел. Я услышала, как он завел полицейскую машину и выехал на узкую улицу. Интересно, сколько времени ему понадобится, чтобы узнать, что общего было у Сары Курт с моим дедушкой? День? Полдня? И сколько времени пройдет, пока он узнает, что эта самая Сара Курт звонила мне недели две назад? От чего я пытаюсь защитить дедушку?
Оставив Газету в папином кабинете с пачкой журналов больничной кассы «Маккаби», я вывела Бой на утреннюю прогулку. Улица была пуста, прохладный ветер раскачивал обнаженные палисандровые деревья. Нужно задуматься всерьез, попытаться разговорить дедушку и наконец-то рассказать всё Душке, может, он предложит что-нибудь дельное.
Большая тень, скачками приближаясь ко мне, упала на дорогу. Резкий порыв ветра хлестнул меня по лицу, и я услышала, как в страхе заскулила Бой. Что-то тяжелое и мохнатое толкнуло меня на тротуар, и я провалилась в бездонную темноту.
Потом была тишина. Полная тишина. Я была погружена во что-то мягкое, как шерсть, а вокруг меня был туман. И вдруг ужасная боль вырвала меня из забытья. Острый плуг вгрызался в мое тело, терзая его.
— Эй, Габи! — произнес кто-то в непосредственной близости от очага боли. У меня не было сил ответить. Плуг продолжал двигаться, творя во мне разрушение.
— Она открыла глаза, — сказал другой голос.
— Как вы себя чувствуете, Габи? — спросил первый голос, звучавший как из бутылки, и эхо повторило его слова.
Как мелко изрубленная капуста, — хотела я ответить, но язык, спеленатый болью, меня не слушался. Я с трудом шевельнула головой.
— Хорошо, хорошо, — сказал голос. — Не двигайтесь.
Мои руки почти вросли в холодный асфальт.
