Привычная картина с двухмачтовым парусником, привычные обои с геометрическими фигурами, привычный шкаф в углу, привычный письменный стол, книги на полке, вращающийся стул, над столом постеры со звездами кино и эстрады. Он даже откуда-то знал, что в первом выдвижном ящике под кипой учебников лежат журналы с позирующими девушками. А в телевизоре — вон той штуковине, из которой вещает о нестабильности межгосударственных отношений дядька в строгом костюме, все время поглядывая куда-то налево (в надежде, наверное, что этого никто не заметит), — можно найти и чего похлеще, чем в тех журналах…
Андрей поднялся с кровати и, к превеликому своему восторгу, обнаружил себя совершенно голым. Постоял с минуту возле зеркала, покрутившись, и не без восхищения тщательно осмотрел свое совершенное, здоровое тело. После чего окинул беглым взглядом комнату. Ничего, что напоминало бы его сложенную одежду. Он всегда ее укладывал на табуретку — привычка с учебки, — но табуретки в комнате не было, а те одежды, что лежали на полу у кровати, совсем не были похожи на его военную форму.
Вдоволь налюбовавшись собой и осмотрев комнату, Андрей подошел к окну и, отодвинув занавеску, открыл фрамугу. Сначала верхнюю ее часть, затем нижнюю. В ноздри ударил едкий запах гари. Так смердело возле комбинатов на нижних уровнях, и Андрей всегда поражался тем людям, что могли там жить и работать. Но здесь не было видно труб комбинатов — наоборот, стену многоэтажного дома с той стороны улицы украшали цветные щиты с красочными надписями и изображениями, вдоль улицы пышно зеленели деревья, и еще…
…о боже, сколько же там людей…
И одежды у всех какие… цветные, легкие, изящные, совсем не похожие на те, что выдают в Укрытии военным или шьются обычными работягами из расползающихся в руках лохмотьев. Нет ничего общего с убогими власяницами граждан из Укрытия. И на лицах многих людей улыбки, в отличие от тех, на которых, кроме усталости и изнеможения, пожалуй, ничего другого и не отражается. А эти все довольные, словно беспокоиться не о чем, словно ничто им не угрожает. Идут, разговаривают с кем-то, заглядывают в киоски с газетами; толкая турникеты, заходят в здания; выходят с полными пакетами продуктов из магазинов, группируются под навесами остановок и ждут, когда к ним подкатит троллейбус или маршрутка.
Андрей удивился тому, как эти машины могут быть такими незащищенными: никаких решеток, никаких клиньев спереди, никаких щитов и пулеметов, а окна — что вход в лачугу, где они жили с матерью. Их же дыхарю выбить — раз клешней взмахнуть.
Люди еще беспечны. Они еще живут вовсю. Работают, отдыхают, мечтают…
От ворчливых стариков — не военных, а простых гражданских, — которые обычно только и зудят о своем прошлом, часто можно было слышать это выражение — «жизнь бурлила». Раньше Андрей не понимал, как жизнь может бурлить. Как вода в котле? Эта ассоциация ему тогда казалась не вполне удачной, но теперь он понял, что тот, кто придумал это словосочетание, был прав на все сто, ибо более точного определения происходящему внизу и не сыскать. Жизнь бурлит, кипит, бьет ключом, а не копошится червями в теле дохлого животного по имени Укрытие.
Но вот, громко завывая сиреной, по проспекту пролетела какая-то легковушка с включенными на крыше мигалками, заставив остальных участников движения прижаться к обочине, а за ней, держась на почетной дистанции, прошмыгнула большой черной крысой другая машина, отличающаяся особым лоском и изяществом.
Лимузин — пришло на ум малопонятное слово.
Андрей еще пытался привести в покой растревоженные громкими завываниями сирены мысли, как на дороге появился еще один такой же кортеж, только легковушек с мигалками было уже три, а черных лимузинов — пять. Один за другим они проехали у Андрея под окнами и скрылись за поворотом. На этих уже, похоже, мало кто обратил внимание, люди шли по своим делам. Но когда минуту спустя показалось еще несколько кортежей, численностью лимузинов около десяти штук, по людям прошла волна беспокойства. Что это? Куда они так спешат? Почему их так много?
Андрей почувствовал, как в груди тревожно забилось сердце. В голове на фоне облака сизого неведения возникло слово «эвакуация». Что это значит, Андрей точно не знал, но неприятное предчувствие тупой иглой кололо внутри, оно звучало словно предупреждение. Эй, братишка, давай-ка побыстрее убирайся отсюда! Живо давай! Ну, не стой как истукан! Ведь, знаешь, эти на лимузинах уже опоздали.
…уже опоздали…
Дважды полыхнуло на горизонте, а потом вдруг взорвалось солнце. Ярко-ярко, до ослепления. Где-то натужно взвыла сирена, но ее вой тут же поглотился глухим раскатом грома, таким долгим, таким невообразимо долгим и близким. Он звучал не в небесах — этот гром поднимался от земли. А потом поверхность сотрясли мощные толчки, так, словно исполинский кузнец, на миллион лет прикованный к ядру земли, вдруг разорвал удерживающие его цепи и, решив пробить кувалдой путь наружу, долбит… долбит… долбит…
И огонь, отовсюду огонь, всепоглощающий, истребляющий все живое на своем пути. Он испепелял людей и, впившись когтями в небеса, с неистовой яростью раздирал его на кровавые лоскуты…
Пламенная волна подхватила Андрея и с неимоверной скоростью понесла в глубь комнаты. Так, словно он встретился с поездом. Боль, жгучая боль пронзила все тело миллиардом раскаленных осколков, опалила перекошенное в немом ужасе лицо, выдавила глаза.
Но он не погиб. Лишь бренная плоть обратилась в пепел, а сознание уцелело, оставшись на прежнем месте у не существующего теперь окна, несуществующего дома на несуществующей улице…
Глава 5
Стахов склонился над извивающимся, как угорь на сковородке, юношей и несильно похлопал его по щекам. Глаза парня под сомкнутыми веками продолжали свой безумный бег, дышал он часто-часто, лицо лоснилось от мельчайших капелек пота, а руки подрагивали, словно через них проходил ток.
— Да-а, пробрало тебя, однако, — протянул Илья Никитич и присел рядом, положив ладонь парню на лоб. Тот был горячим и омерзительно липким, но отвращения комбат не испытал, лишь еще раз бережно похлопал юношу по щекам.
Андрей открыл глаза. Резко отняв голову от подушки, испуганно осмотрелся вокруг, сглотнул застрявший в горле ком и уставился на Стахова, будто тот перенесся в мир яви из его сновидений.
— Кошмары мучают? — полюбопытствовал Илья Никитич.
— Взрыв, — прямо ответил Андрей, спустив с кресла ноги и испытав дикое облегчение, прикоснувшись ступнями к холодному железному полу.
— Какой еще взрыв? — нахмурил брови Илья Никитич.
— Не знаю. Наверное, первый. Я видел людей, машины, дома, все еще было целым, как на тех фотографиях из прошлого. А потом завыла сирена и… Взрыв. Но не в самом городе, а где-то на окраине. Такое впечатление, будто специально бомбили так.
— Как «так»? — вопросительно повел бровью Стахов.
— Чтобы не умерли все сразу, мгновенно. Сбросили бы на Киев — и всё, все трупы. А так специально били по окраинам, чтобы те, кто уцелел, еще мучились, глотая радиационную пыль…
— Мнительные вы, молодые, — заключил Стахов, дослушав Андрея. — Психоблок хлипкий. Стоит узнать чуть больше, чем нужно, так сразу и кошмары сниться начинают. Вот потому я считаю, что рано вам открывать всю правду. Уж поверь, иногда избыток информации куда хуже недостатка.
Андрей остыл, но щеки по-прежнему полыхали. Пропитанная горячим потом «белуга» неприятно прилипла к спине, ощущение мокрых от пота ладоней стало до ужаса противно, а по затылку, изначально такой благостный, а теперь пронизывающий до костей, холодной струей скользил сквозняк.
Но гораздо хуже ему было от того, что вдруг вспомнилось все, о чем они говорили, о чем поведал ему Василий Андреевич, и то, как он потом незаслуженно сдерзил ему…
Но Стахов, догадавшись, отчего Андрей вдруг поник и спрятал за длинными лохмами глаза, поднялся, похрустел шеей и повернулся, чтобы идти на выход.
— Ты это… не болтай никому. То, что тебе рассказал Щукин, должно в тебе умереть, понял? Такой дисциплины, как «История Укрытия», не будет. По крайней мере, до тех пор, пока живы наши старейшины и все, кто имел отношение к маю шестнадцатого года. — Стахов прошел к ступеням, оглянулся, словно для того, чтобы убедиться, что Андрей уразумел сказанное. — Ты сейчас заступаешь стражником на дежурство в «Базу-2». В одиночестве оно думается лучше, но ты не сильно забивай себе голову. От этого с ума сходят…
Стахов вышел из фургона и сбил пепел с истлевшей за половину самокрутки. Махорка сдымилась зазря, и Илья Никитич мысленно выругал себя за такую небывалую расточительность: его кисет опустел почти на четверть, а пути пройдено — кот наплакал. Придется немного завязывать, а то, упаси господи, придется стрелять табак у новобранцев.
