Приходько рассмеялся от души.
— Да, маленькая девочка! — серьезно повторил Калинин. — Она назвала меня по имени, и я, кажется, знаю её. Это моя маленькая кузина Катя с Большого Каретного переулка. Она…
— Устал ты сегодня, лейтенант, — похлопал Калинина по плечу Приходько. — Так устал ты с нами, обормотами, что тебе девочки маленькие стали в темном лесу мерещиться.
Алексей нерешительно посмотрел на Приходько, подумал и сказал:
— Мне она показалась настоящей…
— Возьми это, лейтенант, — сказал Приходько, протягивая Калинину дутую бутылку. — Уверяю тебя, пара глотков — и будешь чувствовать себя, как Наполеон на острове Святой Елены.
— Наполеона отравили на острове Святой Елены, — отрешенно сказал Калинин.
— Да? — произнес Приходько, удивляясь, как его подвели школьные знания. — Ну, хотя бы маленькие девочки не будут видеться.
Приходько настойчиво протягивал лейтенанту бутылку, и тот нехотя взял её.
— В таком странном лесу нетрудно и с ума сойти, — изрек Приходько в завершении процедуры передачи бутылки. Калинин повертел её в руках.
— Коньяк? Откуда он?
— Выменял на две пачки немецких сигарет! — сказал Приходько, вздымая подбородок и выпячивая грудь. — Тут, правда, немного осталось, на донышке. Но на двоих хватит. Все оттуда, с дороги, где немецкие «шмайсеры» и шинели лежат.
Алексей поднял руку с бутылкой, сделал быстрый вороватый глоток, но подавился и закашлялся. Приходько засмеялся и похлопал лейтенанта по спине, помогая отдышаться. Затем взял бутылку, отточенным рывком вскинул руку, поднеся горлышко к губам, и выплеснул её содержимое в рот. Опустевшую бутылку Приходько кинул под дерево.
— Ложился бы ты спать, лейтенант, — посоветовал он. — Тяжелый был день, но как знать, может завтрашний день ещё тяжелее будет.
Алексей покорно кивнул. Спиртное больше не жгло гортань, и теперь он дышал свободно. От маленького глотка, который он сделал, в желудке чувствовалось тепло.
— Ну, будь здоров! — напоследок сказал Приходько. — Больше в лес не ходи.
— Не буду, — улыбнулся Калинин, и не успел он даже поднять руку для прощания, как впереди раздалась дробная автоматная очередь, вслед за которой послышались встревоженные крики солдат.
— Однако, рано ещё спать ложиться! — воскликнул Приходько, хватая первую попавшуюся ему в руки винтовку. Алексей нащупал у себя в кобуре командирский ТТ.
Бегом они кинулись в направлении раздававшихся выстрелов и криков.
Глава 9
— Я увидел на дереве старую надпись на древнеславянском языке. Я перевел многие слова, но никак не могу понять смысл надписи, — услышал Смерклый рассказ молодого лейтенанта.
Фрол стоял в десятке метров от Приходько и Калинина, затаившийся за стволом дерева, и укрытый мраком.
Зачем-то лейтенант бросился в лес, Приходько едва успел остановить его. А если бы не остановил? Чем бы закончился поход для Калинина? Смерклый не мог сказать точно.
— А после этого меня позвала маленькая девочка, — продолжал лейтенант.
«Он действительно свихнулся, — быстро подумал Смерклый, — раз ему чудятся надписи на деревьях и маленькие девочки в темном лесу».
Калинин и Приходько выбрались на дорогу в свет костров. Смерклый по-прежнему прятался за стволами, следя за двумя ненавистными ему людьми. Приходько достал какую-то бутылку и стал угощать лейтенанта. Смерклому вдруг показалось, что это та бутылка шнапса, которую Фрол нашел в танке, и которая до последних событий хранилась в его вещмешке.
Вор! Последняя тварь!
Ненависть с новой силой поднялась в душе Смерклого.
Приходько обчистил вещмешок Фрола, прежде чем повесил его на верхушку березы! Только бездушный человек может дойти до такого… Правда, как он достал до верхушки? Фрол не смог до неё добраться. Как это сделал Приходько?
Вопрос уже казался не важным. Важно другое. Приходько — вор, последний человек! Он угощает ворованным молодого лейтенанта, который пожалел немного спирта для Фрола, а сейчас пьет чужое из горлышка и давится.
Они все заодно. Они все против одинокого крестьянина, который чуть хозяйственнее других — тех, которые ему завидуют, и все время пытаются поживиться его добром.
…(а после этого меня позвала маленькая девочка)…
… (я увидел на стволе старую надпись на древнеславянском)…
В слабом отблеске костров с дороги Смерклый увидел перед собой вырезанную на дереве надпись, о которой рассказывал молодой лейтенант. Ноги его подкосились. Смерклый схватился за ствол, чтобы не упасть.
Выходит, Калинин не лгал!
Древняя надпись, ни одно слово из которой Смерклый разобрать не мог, находилась прямо перед его глазами.
…(а после этого меня позвала маленькая девочка)…
Фрол внезапно вспомнил о длинном лазе в сугробе. Кто прорыл его?
Мысли Смерклого приняли немного другой оборот. Быть может, если существует надпись на стволе, то существует и маленькая девочка?
Он не мог сказать наверняка.
Из головной части лагеря послышались автоматные очереди и крики солдат. Фрол тут же забыл про надпись на дереве и, хотел было выскочить на дорогу, но вовремя вспомнил, что тайно следит за Калининым и Приходько. Однако, они тоже услышали выстрелы и уже бежали на их звук.
Фрол вышел из леса, полностью уверенный, что удаляющиеся Калинин и Приходько не обернутся. Он перекинул в руке винтовку и отправился следом.
— Они совсем не думают о солдате! — говорил Сергей Вирский красноармейцу, который грелся у костра и прихлебывал чай с сухарем. — О чем они думают? Строят планы разные, но о солдате у них нет мыслей совсем! Вот сказали нам, что надо захватить высоту Черноскальную, и тут же кинули в самостоятельный поход. А никто не догадался лыжи солдатам выдать! Вот теперь приходится снег сапогами месить. А поднимутся сугробы выше пояса как дальше пойдем?
Судя по всему, красноармейцу не хотелось слушать рассуждения Вирского, и он отвернулся. Этот поступок обидел Сергея, но он продолжал:
— Нет, командный состав и простой солдат — разные классы. Как буржуазия и пролетариат! Они командуют, но разве все их приказы правильные? Нет! Сейчас что надо? Немец наступает. Его, значит, надо бить, давить! Душить за горло! А вместо этого мы приперлись в поганый лес!
Солдат поднялся и ушел, так и не ответив на тираду Вирского. Сергей плюнул ему вдогонку. Он тоже поднялся. Руки зудели. Они хотели давить на курок и каждым выстрелом размазывать по снегу внутренности фашистов. Он понимал, что зуд этот не физический. Он исходит из головного мозга. Но остановить зуд Вирский не мог.
Он принялся нервно бродить взад-вперед, иногда повторяя: «Сволочи! Подонки!» Он не имел в виду кого-то конкретно, обращение относилось ко всем. Он будоражил себя мыслями, заводясь ещё больше.
Мимо прошел политрук.
— И политрук этот узкоглазый! — злобно прошипел Вирский, глядя исподлобья. Политрук обернулся. Вирский скрылся за деревом. Некоторое время Зайнулов осматривал дорогу, на которой во множестве расположились солдаты, затем пожал плечами и двинулся дальше.
— Командовать всякий может, — продолжал Вирский, обращаясь к самому себе. — Ты попробуй исполнить, что тебе скомандовали. Попробуй ручками сделай! Рылом в грязь, узкоглазый!
Но Зайнулов уже ушел, не слыша этих фраз.
Вирский вытер пот с лица и обнаружил, что взмок, словно на улице стоял не мороз, а тропическая жара. Ему было трудно дышать. Он скинул ушанку, расстегнул шинель и с треском разорвал гимнастерку на шее. Лучше не стало.
— Сволочи, — повторил Вирский в который раз. Это уже не было ругательством. Это было чем-то вроде междометия, вроде «эх!» или «боже мой!».
Вирский приблизился к двум разговаривающим солдатам.
— Если бы ты был командиром, ты роздал бы солдатам лыжи? — спросил он, обращаясь сразу к обоим. Солдаты на мгновение замерли, прослушав вопрос, а затем продолжили пустой диалог об оставшейся где-то в Пскове жене, сыне, собаке, тараканах в кладовке… Вирский сжал зубы. Пот резал глаза. Он зажмурился до боли, затем поднял веки.
Он смотрел на чащу, в темноту. Когда он смотрел туда, жар немного отступал. Мысли его находили успокоение, вот только в чем? Что он должен был сделать, чтобы вновь обрести себя после того глупого взрыва?
Медленно из темноты леса проступил глаз.
Вирский стал оглядываться по сторонам, стараясь привлечь внимание остальных, но больше никто не замечал ЭТОГО. Глаз из темноты видел только Сергей Вирский.
— Я начинаю сходить с ума, — прошептал он.
Огромный глаз внимательно смотрел на него. Создавалось впечатление, будто он изучает Вирского. Под пристальным взором этого ока жар начал пропадать. Вирский почувствовал себя лучше.
