Он хочет убивать немцев, с ним никто не желает разговаривать, он медленно сходит с ума, потому что из леса на него смотрит огромный внимательный глаз. А все из-за этой треклятой контузии. Что ему делать?
— Что мне делать? — спросил он у глаза, и в этот момент где-то впереди раздались автоматные очереди.
Подгоняемый тревогой и теряясь в догадках, Алексей Калинин бежал к переднему краю лагеря. Приходько ни на шаг не отставал от молодого лейтенанта. Выстрелы больше не повторялись, но Калинин уже увидел место, откуда они могли раздаваться.
Там, где старшина выставил аванпост, за деревьями с ППШ на изготовку залегли двое бойцов. Их взгляды были устремлены куда-то вперед на дорогу, исчезающую в темноте. Калинин знал, что дальше находится как раз то место, где в снегу погребены вещи и оружие немцев. Подбегая ближе, Приходько наклонил голову Алексея, уберегая его от опасности. Возле одного из часовых они упали в снег.
— Там немцы, — сообщил солдат Калинину.
— Появились-таки, — пробормотал Приходько. — А мы уж думали, что они насовсем сгинули.
— Где они? — спросил Калинин.
— Там, где-то на краю дороги. Тоже за деревьями прячутся.
Рядом плюхнулся в снег политрук.
— Что произошло? — шепотом спросил он. — Кто стрелял?
— Там немцы, — снова повторил часовой. — Мы сидим с Павликом, охраняем лагерь. Вдруг слышим, как с дороги кто-то по-немецки лялякает! Мы тут же вдарили очередью по ним…
Солдат вдруг ухмыльнулся:
— Кажется, одного положили!
— Совершенно глупое решение, — возразил Калинин. — Вы открыли огонь, обнаружили себя, а что, если их там несколько сотен?
Политрук едва заметно кивнул, одобряя слова лейтенанта.
— Нет, — ответил часовой. — Их двое. Одного точно положили.
Они замерли, глядя в темноту, которая застилала дорогу. И вдруг из темноты раздалось жалобное:
— Nicht schie?en, bitte… Es friert mich![1]
— Что он говорит? — спросил старшина, не обращаясь к кому-то определенно.
— Дать по нему ещё очередь! — предложил часовой, вскидывая дуло автомата. Зайнулов обхватил рукавицей ППШ за ствол и отвел его в сторону.
— Погоди суетиться!
— Он просит, — сказал Калинин, — чтобы мы не стреляли… И ещё он говорит, что ему очень холодно.
Красноармейцы с удивлением посмотрели на молодого лейтенанта.
— Ты что, по-немецки гутаришь? — спросил Приходько.
— Немного, — ответил Калинин и выкрикнул в темноту. — Heben Sie die Hande und kommen Sie auf das Licht heraus![2]
— Вот это немного! — усмехнулся Приходько. — Ты как ихний Гитлер гавкаешь!
— Nicht schie?en! Ich gehe[3], - жалобным, почти плачущим голосом произнес немец.
— Скажи своему напарнику, чтобы не стрелял, — попросил Калинин часового.
— Павлик! — воскликнул солдат. — Не стреляй в немца!
Из-за деревьев появилась темная фигура с поднятыми руками. Политрук встал, остальные поднялись за ним. Немец приближался, но в темноте его по-прежнему было трудно разглядеть. И только когда Калинин, Зайнулов, Приходько и часовые приблизились к немцу, а свет керосиновой лампы упал на него, солдаты ахнули. Зайнулов скрипнул зубами, оглядывая противника. Калинин видел такое впервые.
Немец был раздет догола. На нем не было ни ботинок, ни одежды, ни даже нижнего белья. Он был худ, живот втянуло. Сквозь кожу проступали ребра. Кожа побелела от холода.
— Смотри-ка! — произнес Приходько, указывая пальцем.
Алексей увидел вдоль ног и туловища длинные кровавые полосы. Побелевшая кожа на теле была рассечена каким-то острым предметом. Кровь в ранах засохла и уже не сочилась.
— Господи! — пробормотал Алексей. — Кто его так?
Немец подошел совсем близко. Его волосы были белесыми, а глаза голубыми. Они смотрели мимо солдат, куда-то в пустоту. Брови и ресницы покрывал иней. Немца колотило от холода. В полусогнутой, дрожащей правой руке было что-то зажато.
— Нелюдь фашистская! — воскликнул часовой и ударил немца прикладом автомата. Немец опрокинулся навзничь, из разбитой губы хлынула кровь.
— Правильно, — крикнул кто-то. — Расстрелять, сволочь!
Калинин кинулся на солдата, припечатав его к дереву всем своим телом. Автомат вывалился из руки часового, дулом вошел в сугроб и замер прикладом вверх.
— Что ты делаешь!? — закричал Алексей. — Зачем ты его бьешь? Он же сдался нам! Он безоружен! Посмотри на него… посмотри только! Разве может он причинить сейчас вред?
Солдат оттолкнул Калинина.
— Он фашист! — огрызнулся часовой. — Он враг наш! Как, по-вашему, они поступали с нашими пленными? Что они делали в захваченных деревнях! У меня фашисты повесили старуху-мать. Какой вред она могла причинить им?
— Мы не можем уподобляться гитлеровцам! Мы бойцы Красной Армии и должны вести себя цивилизованно, а не как стая шакалов!
Солдату нечего было ответить. До него внезапно дошло, что он спорил с командиром роты, пусть и молодым, только набирающимся опыта. Собравшиеся вокруг красноармейцы понуро молчали. Немец лежал на снегу и плакал. Алексей опустился возле него.
— Дайте кто-нибудь шинель, валенки и шапку! — попросил он. — Скорее! Он может замерзнуть!
Солдаты молча стояли вокруг, не спеша на помощь командиру. Холодный отблеск костра играл в их глазах. Между солдатами мелькнул старшина с усмешкой на устах. Легкий холодок пробежал по спине Алексея при виде его, но сейчас беспокойство доставлял не Семен Владимирович.
— Дайте же шинель! — умолял Калинин. — Неужели вы не понимаете, что можете оказаться в такой же ситуации!
— Вы что, не слышали приказ командира? — грозно спросил политрук. Совсем разболтались!
Через минуту кто-то принес немецкую шинель. Нашлись и старые поношенные валенки, взятые из обоза. Надевая на немца шинель, Калинин разглядел вещь, которую немец сжимал с неимоверной силой и ни за что не хотел отпускать; единственная вещь, которая была при нем, когда он сдался.
В его руках была зажата целая ненадкушенная булочка с маком. Половина точно такой же сейчас находилась в вещмешке Алексея Калинина.
Алексей поднял глаза на политрука. Тот кивнул, показывая, что увидел.
— Значит, немцы прошли через деревню, — сказал Алексей. — Старухи обманули нас.
— Это неважно, — ответил политрук. — Важно узнать, что произошло с их подразделением. Он единственный человек, который может рассказать нам об этом. Возможно, единственный оставшийся в живых.
— Ему сейчас нужен медик, — прошептал Алексей. — У пленного, возможно, обморожение.
— Я приведу его, не беспокойся, — произнес Зайнулов и ушел.
Алексей наклонился к пленному. Тот по-прежнему плакал, размазывая ладонью кровь по подбородку. Дрожь все ещё колотила его. Калинин приложил свой носовой платок к губе немца, из которой шла кровь. Тот поначалу испуганно отстранился, но затем взял платок из рук Алексея и прижал к ране.
Калинин обернулся к солдатам.
— Ему нужна кружка горячего чая! — громко произнес он. — Сделайте кто-нибудь чай!
— Вон чайник на костре висит, — крикнул кто-то. — Пущай сам наливает!
— Дайте кружку, — попросил Калинин.
— Пусть из носика пьет! — гневно сказал кто-то.
Калинин поднялся и ткнул пальцем в первого попавшегося солдата, молодого парня с простым лицом:
— Дай немцу свою кружку!
— Ни за что не дам! — упрямо воскликнул солдат. — Чтобы он к ней своими фашистскими губами прикасался! Да меня потом всю оставшуюся войну будет тошнить!
Калинин повернулся к Приходько и с мольбой посмотрел на него. Не говоря ни слова, Приходько протянул Алексею свою кружку. Калинин принял её с благодарностью, плеснул в неё кипяток из чайника и подал немцу. Тот дрожащими руками поднес кружку к обледеневшим губам и принялся жадно хлебать горячий чай.
— Wie hei?t du?[4] — спросил Калинин.
Немец словно не слышал вопроса. Алексей снова повторил его, но так и не добился ответа. Калинин подумал, что лучше сейчас не трогать пленного.
Подошел медик — пожилой белорус с длинными усами, опускающимися на подбородок. Он попросил у Калинина спирт, чтобы растереть немца. Красноармейцы долго возмущались по этому поводу, особенно когда Алексей отдал медику флягу, и в воздух брызнул острый специфичный запах.
Постепенно солдаты стали расходиться. Время было позднее. Ушли и старшина с Приходько, ушел санитар. Немец лежал возле догорающего костра закутанный в три шинели. От удара прикладом у него раздулась губа и правая часть подбородка. Алексей смотрел на пленного и не мог представить его в образе врага. Его вполне можно было принять за обычного деревенского парня откуда-нибудь из средней полосы России, если не смотреть на чужой покрой шинели и на немецкие знаки отличия.
