Арсек все что я думаю о тебе все на бумаге не напишош. Но самое главноя я хочю тебе скозать что так долго тебя искала на протяжение пяти лет и вот настал тот день 5 октября когда мы встретилися. Мой любимой Арсик я тебя сильно люблю как никово. Все эти встречи до тебя это просто были розвличения я некогда неково нелюбила потому что все это была непреднозначено для моего сердца. Знаеш Арсик я всегда боялася что вдруг мне просто недано Богом любить я всегда была какаята стекляная но теперь я понила что я осебе сильно ошибалася. Арсик тля тебя мое серца открыто и физически и духовна. Арсик сичас когда я сижу у себя дома я отебе думою с поминаю тебя твои глаза красивыи твои красивои мягкие ласковые губы. Арсик мой любимой дорогой хорошай извени меня если я написала что небуть нетак. Но все что я тебе написала все это от чистого сердца. Арсик знаеш в актебре месецы мы встретелися или виделися 18 раз все эти дни стобой я просто летала воблоках спосиба тебе большое завсе подариные встречи. Ну вот заканчивою свое письмо. Крепко тебя и нежно целую и обнимаю.
Досвидания. Твоя любимоя Лера или «волчара».
Почему я так умилялся слабоумием моей любовницы, задаешь Ты мне вопрос. Отвечаю. Не столько во сне, сколько в том сладостном состоянии, которое предшествует забытью, я в суровые годы пубертата фантазировал — хорошо бы у меня был брат идиот. Странно, конечно, что в моих мечтах это был именно брат, а не сестра или возлюбленная, хотя в прочих грезах наяву основная нагрузка ложилась на женские образы. Так вот этот брат идиот должен был обладать следующими конституциональными признаками. Во-первых, он должен быть абсолютно не способен к диалогу, желательно — вообще немой. Я бы с ним, конечно, говорил, и он даже что-то понимал бы в моих словах, даже, возможно, многое, но я никогда бы не знал наверное, насколько он проникает в суть говоримого. Разумеется, всех прочих, кроме меня, он бы игнорировал. Во-вторых, он не мог бы жить без меня — ни единой минуты. Если бы я паче чаяния отлучался куда-нибудь хоть на минуту, он бы впадал в буйство и я, краснея и извиняясь перед ошеломленной общественностью, должен был вернуться и успокоить его, что мне бы без труда удавалось. Наконец, он должен быть ошеломляюще красив — так, чтобы все локотки пообкусали, не имея такого дивного брата. Все бы заискивали перед ним, очарованные его красотой, а он бы никого просто не замечал. Только меня. Этот миф просуществовал со мной до последних лет — он несколько видоизменялся, приобретая все более реалистические черты. Уже взрослому, когда миф о брате идиоте всплывал из пассива памяти (это бывало по большей части в унылые месяцы осеннего сплина) мне приходилось придумывать обстоятельства, которые позволили бы мне обрести любимца моей души. Из семейных анналов мне было известно, что моя прабабка по женской линии бежала с любовником в Швейцарию, где следы ее затерялись. Я представлял, что мне приходит письмо из Фрибура или Лугано с уведомлением: меня разыскивает огромное состояние, нажитое швейцарской родней, во владение которым я могу вступить лишь в том случае, если возьму на себя попечение над идиотом братом. Странное дело, в своих грезах я никогда не называл его имени, хотя вполне мог прозвать его как-нибудь красиво. Имя было неважно.
Слабоумие Робертины органично вписалось в мифологическую парадигму моей жизни. Ее пол исключал возможность братских отношений, мы стали любовниками.
XII
Все то время, что я служил безупречно, пропало даром. И ради чего я навлек на себя наказание? Ради какой-то мошенницы, которая насмеялась надо мной и сейчас ворует где-нибудь в городе.
Проспер Мериме. «Кармен».
Согласно плану Робертины, мы встретились около полудня на Арбате в погожий ноябрьский день. В самом деле — это была счастливейшая пора нашей любви, это была идиллия праздности. Я не работал — Марина предоставляла возможность закончить диссертацию без помех. Робертина была на больничном (затяжной бронхит — поясняла она). Мы принадлежали друг другу и проводили дни за распитием не самых дешевых алкогольных напитков, раскуривании ароматных табаков, разговорах и половой близости. В этот раз Робертина серьезно попросила меня надеть костюм и галстук — мы выезжали в свет.
Свет располагался на Петровском бульваре в полуподвальном помещении с вывеской то ли «Промнефтьгазопровод», то ли «Промнефть», не то «Нефтепромгаз». Хозяйством «Промгаза» ведал Анатолий Иванович Кабаков — плотный цветущий мужчина лет пятидесяти, алкоголик. У г-на Кабакова был прямой, честный взгляд (глаза голубые, светлые), круглая голова с коротко стрижеными волосами — седыми, но не редкими, он был ширококостен, румян. Робертина сказала, что раньше он работал в Кремле шофером, потом в прокуратуре не помню кем — судя по вытаращенным глазам возлюбленной — начальником. Потом стало известно, что Кабаков исповедует религию Бахуса, и ему пришлось оставить занимаемую должность, воспоминания о которой еще до сих пор читались в его горделивой осанке и поступи. Анатолий Иванович с достоинством протянул мне руку и сходу попросил называть его просто «Толик»:
— Потому что, вообще-то, я рас…издяй — пояснил он.
В сопровождении Робертины и Толика, которые обменялись, как масоны, двусмысленными приветствиями, я прошествовал казематным коридором в конуру завхоза — все-то у Анатолия Ивановича лежало, висело, свисало, топырилось, мешалось под ногами, цепляло за одежду. Кроме того, каптерка была оклеена японками в бикини, что меня всегда раздражало. У людей определенной социальной группы такие, как правило, висят в туалете. В комнате в ту пору уже присутствовал гость, который поздоровался со мной, не глядя в глаза. Это был Игорь Арканов, сосед Робертины, «ссаная педовка» по определению. Я во все глаза, разиня рот, разумеется, на него вытаращился, потому что посмотреть на ручного голубого с расстояния вытянутой руки всегда казалось мне заманчивым. Примечательного во внешности голубого Игоря было разве что то, что он был довольно хорош собой, как показалось мне вначале. Впрочем, я и потом не переменил своей точки зрения. Пожалуй, единственным недостатком его внешности было отсутствие благородства, я имею в виду, в чертах, а не в манерах. Это была плебейская — не патрицианская — плебейская красота, но, однако же, красота. Ему было лет двадцать.
— Двадцать один, — корректировала меня Робертина.
Кроме впечатлений чисто внешних, я не составил об Игоре никакого мнения — это было и невозможно, он все время молчал.
Толик достал дешевую водку и разнокалиберные, но чистые, стаканы. Мы начали пить и закусывать. Стали стрелять петарды моей оригинальности. Сам понимаешь, я не мог закусывать колбасой. Если уж мое вегетарианство удивляет людей просвещенных, то можешь представить степень ошеломления простодушного Кабакова. Игорь не обратил внимания, погруженный в свои, по всей видимости, безрадостные мысли.
Кабаков поднял рюмку.
— Арсений, — начал он, и тут же повернулся к Робертине, — я не могу его так называть. Послушай, — вновь он посмотрел мне в глаза своим прямым, честным взглядом, — как тебя мама в детстве называла?
— Да, — сказала Робертина, — как тебя мама называла?
Мне стало смешно. В детстве родители меня называли «Арсик», о чем я сохранил самые мерзостные воспоминания. «Арсик-барсик,» — рифмовали дворовые друзья эту позорную кликуху. На исходе детства я, привыкший выступать как комический персонаж в наших играх, предложил называть себя «Арсюк-поросюк», к радости масс. Уже позднее, в спецшколе, появилось сокращение «Сеня», наиболее очевидное, но мне непривычное и, хотя многие пытались меня так называть, к «Сене» я так и не привык до двадцати восьми лет.
— Меня называли «Арсик», только это мне не нравилось. Глупо звучит — «Арсик-барсик», — сказал я Кабакову. Тот возмутился.
— Ничего не глупо. Очень даже нежно. Арсик, — расплылся Толик в улыбке, — давай выпьем за гордых и непокорных.
— Допился, — констатировал Игорь. Видимо, это был традиционный тост.
Опрокинули. Бутылка подходила к концу.
— Арсик, — продолжал завхоз сентиментально, — посмотри на них, — он указал на мрачного Игоря и хмельную Робертину. — Это мои детушки. Вы все — мои детушки, — сказал он им, безучастным, — Арсик, ты классный парень. Ты очень классный парень!
Он смотрел на меня добрыми пьяными глазами.
Я устал улыбаться. У меня болело лицо. Я развернулся и стал шарить в сумке в поисках сигарет.
— Смотри, смотри, — толкнула Робертина Игоря в мою сторону, — какие у него плечи широкие…
Не знаю реакцию Игоря. Думаю, она была никакова.
— Ну что, Игорек, — сказал Толик, — сгонял бы ты за водовкой.
Тот встал.
— Деньги давайте, — сказал он.
