Когда неясный свет раннего утра проник под платформу, он поднялся и вышел на железную тропу. Он видел, как с первыми лучами солнца просыпался чужой уру. Его мучил голод, и он купил идли и бананы в маленькой лавчонке по соседству с вокзалом. Вчерашних мальчишек нигде не было. Он решил подождать их. «Будет неудобно, — думал он, — уехать, не дождавшись их. Они ведь принесут деньги». Но денег никто не принес.
Кадан побрел вдоль привокзальной улицы. На ней стояли каменные хижины. И так же как и вчера, никто не обращал на него внимания. Но он смирился с негостеприимностью и непонятной враждебностью уру Коимбатур.
Теперь он хотел только одного: вернуться в Аттаппади, в свой уру и свою хижину. Он понял, что великий и мудрый бог был прав, не отпуская его в плоскую долину.
Кадан случайно забрел в маленький индусский храм. Здесь он увидел странного танцующего четырехрукого бога. По бронзовым губам бога змеилась недобрая и лукавая усмешка. Он не был похож на Ишвару. Сидящий перед богом жрец читал заклинания на непонятном Кадану языке. Кадан вспомнил пик Малаишвара и священный огонь в честь Великого бога мудугаров, и у него снова тоскливо сжалось сердце. Он решил уйти, но жрец остановил его.
— Плати деньги, — сказал он.
— Но у меня осталось совсем немного, — возразил Кадан.
— Был в храме — плати деньги, — настаивал жрец. Кадан развязал узелок. Чужой бог неистово плясал, и Кадану казалось, что он жадно протягивает к нему все четыре руки.
Кадаи плохо помнил, как он снова очутился на вокзале. Вместе с толпой он втиснулся в один из вагонов, сел на пол и подумал, что теперь все кончилось и он скоро будет в своих горах. Он не знал, что для него все только начиналось, — он не подозревал, что поезда идут в разных направлениях. Этот поезд отправлялся в Бангалур. На одной из станций в вагон вошел контролер.
— Покажи билет, — обратился он к Кадану.
Тот спокойно протянул ему автобусные билеты. Один билет на красный автобус, другой — на зеленый. Кадан полагал, что двух билетов для поезда достаточно. Контролер рассердился и пригрозил отправить его в полицию. Что такое полиция, Кадан уже знал и не хотел туда попадать. Контролер отобрал у него все деньги и оставил Кадана в покое.
Поезд шел по незнакомой местности. Долина сменилась горами. Но они не были похожи на горы Аттаппади. Потом снова была долина. И наконец замелькали каменные дома большого уру. Поезд остановился и дальше не пошел.
— Какой это уру? — спросил Кадан у носильщика.
— Бангалур, — ответил тот. Кадан никогда не слыхал о таком уру. Ему стало страшно. Он понял, что заблудился и теперь не сможет вернуться обратно в уру Розового дерева. От сознания того, что ему придется навсегда остаться в этом чужом враждебном мире, он заплакал. Чья-то рука опустилась на его плечо. Он отшатнулся, пытаясь сбросить эту руку. Он теперь боялся рук людей. Но рука сильно и в то же время ласково удерживала его за плечо. Он поднял голову и увидел перед собой человека в дхоти и клетчатой порванной рубахе. Что-то в лице этого человека понравилось ему. В нем не было той насмешливой враждебности, которую он видел в лицах полицейского, мальчишек-бродяг, жреца в храме и контролера.
— Кто тебя обидел? — спросил человек.
С тех пор как Кадан покинул Аттаппади, с ним никто так не разговаривал. Он рассказал человеку обо всем. Раман, так звали этого человека, все внимательно выслушал и сказал:
— Да, неважные у тебя дела. Пойдем со мной. Что-нибудь придумаем.
Он повел его куда-то в сторону от вокзала и этого большого уру. Они пришли туда, где не было ни каменных домов, ни поездов, ни автобусов. На грязной узкой улице, тесно прижавшись друг к другу, стояли простые глинобитные хижины, чем-то напоминавшие дома родного уру. Здесь жили, как потом узнал Кадан, рабочие плантаций. Раман вместе с матерью занимал небольшую хижину. В его доме нашлось немного риса, и Кадана накормили.
Раман устроил его на плантацию: деньги на обратный путь можно было заработать только там. Теперь Кадан уходил вместе с Раманом на рассвете и приходил, когда в хижинах зажигались огоньки очагов и керосиновых ламп. Весь долгий день они рыхлили землю под кустами кофе.
Кадану было легко с этими людьми, но их обычаи он не всегда понимал. Душными вечерами усталые мужчины пили воду, которая называлась арака. Арака обладала чудесным свойством изменять человека. Молчаливые становились болтливыми, грустные — веселыми, тихие и застенчивые — нахалами и драчунами. Однажды Кадану дали попробовать араки. Она обожгла ему горло, и глаза его стали плохо видеть. Он испугался и подумал, что с такими глазами в джунглях пропадешь. Через некоторое время ясность зрения вернулась, однако Кадан уже больше не пил араки. Здесь считали деньги — так никто не делал в его уру — и не всегда доверяли друг другу. Иногда они всей улицей ходили в небольшой храм неподалеку. И теперь, когда он был среди этих людей, он не чувствовал той враждебности четырехрукого бога, которая так поразила его в Коимбатуре. Четырехрукий стал чем-то нравиться ему, и Кадан даже находил в нем черты Великого бога.
Кадан стал привыкать ко многому, но с одним он не мог никак смириться. Это выходило за границы его миропонимания. И каждый раз, когда он встречал проявление этого качества в жителях приютившей его улочки, он физически болезненно ощущал нелепость и несправедливость происходящего. Этим непонятным и темным для него было пренебрежение к матери и неуважение к женщине. Он удивлялся, когда видел, как часто приниженно и робко обращаются женщины к мужчинам, жены к мужьям. Он не мог разобраться, в чем провинились женщины этого уру перед мужчинами. Когда он пытался спрашивать об этом, его не понимали. Его поражало и то, что женщины несмелы и несамостоятельны. Многие из них боялись без мужчин уходить за пределы своей улицы. Когда решались важные вопросы, женщин почти никто не слушал. Он хотел объяснить, что у мудугаров все не так, но ему не верили. Даже женщины не верили. Они покорно принимали существующее положение дел, и никто из них не думал протестовать.
Недалеко от хижины Рамана жила с мужем Лакшми. Невысокого роста, крепкая, с широким лицом и добрыми улыбчивыми глазами, она давно нравилась Кадану. Он иногда приходил к ее хижине и молча наблюдал, как она возится у очага, стряпая ужин мужу. Они почти никогда не разговаривали. Когда Кадан спрашивал ее о чем-нибудь, Лакшми отвечала односложно и неохотно. Она совсем не была похожа на разбитных и бойких женщин его племени. С каждым днем Кадана все сильнее и сильнее тянуло к Лакшми. Короткими ночами, лежа на циновке, он думал о ней, и тоска по горам и лесам Аттаппади теряла свою остроту и притаивалась где-то глубоко под сердцем. Ему хотелось видеть Лакшми каждый день. И каждый вечер он сидел перед ее хижиной. Однажды муж Лакшми, высокий рябой парень, остановил Кадана.
— Ты что все время торчишь у моей хижины? — недружелюбно спросил он.
— Я прихожу к хижине Лакшми, а не к твоей.
Парень от удивления раскрыл рот.
— Это моя хижина, а не ее. И она моя жена. Ты знаешь об этом, чужак?
Кадан об этом знал, но он не мог понять, почему хижина, в которой живет Лакшми, принадлежит ее мужу, а не ей.
И почему муж вмешивается в его отношения с Лакшми. Ведь Лакшми его не прогоняет, значит, он ей нравится. Бесцеремонность, с какой муж распоряжался чувствами и привязанностями Лакшми, вызывала в нем внутренний протест.
Он не раз замечал облачка тоски, стиравшие улыбку в глазах Лакшми. Но не мог найти этому объяснения.
Однажды он услышал крики. Кадан выскочил из хижины и увидел, как рябой парень, пошатываясь от выпитой араки, намотал волосы Лакшми себе на руку и бил ее головой о стену хижины. Поодаль стояла группа людей, равнодушно наблюдавшая за происходившим. Кадан уже не пытался кричать: «Люди, он ударил мать!» Он видел такое потом не раз и, кажется, даже стал к этому привыкать. Но теперь били Лакшми. На мгновение у него стало темно в глазах, и он в несколько прыжков очутился у хижины. Кадан ударил рябого. И оттого, что это произошло с ним первый раз, он вдруг почувствовал, как ослабели ноги и какой-то комок подкатил к горлу. Рябой потерял равновесие, странно осел на землю и выпустил Лакшми. В его удивленно раскрытых глазах заметался страх, и он прикрыл голову руками, ожидая еще удара. Кадан с беспощадной отчетливостью понял, что рябой — трус. Он не ударил его второй раз. Осмотрелся по сторонам. Лакшми нигде не было. Рябой, лежа на земле, плакал пьяными слезами.
Ночью Кадан долго не мог уснуть. Он смотрел, как тогда, в своем уру, на черное звездное небо, но мысли порванной нитью проносились в голове, и связать их воедино он не мог. Вдруг он уловил в темноте какое-то движение. Кадан насторожился. В чужом уру можно ожидать всего.
— Кадан! — позвали его. Он узнал голос Лакшми.
