А когда все было готово, Федор уже дома отсканировал эти рисунки и отправил их в социальные сети. Отныне они начали свой собственный путь и свою собственную жизнь, и автор даже предположить не мог, к каким результатам приведет этот его поступок.
…Никто, конечно, в Художественном музее не удивился, увидев Спицына. Было бы странным, если бы художники время от времени не приходили сюда, чтобы, так же как литератор в библиотеке или историк в архиве, музыкант в филармонии, посмотреть на работу давних или стародавних времен, современных мастеров и быть, как это стало модно говорить, в тренде.
Но если сказать, что совсем никто не удивился появлению Спицына, это будет не совсем точно. Странным показался визит директору «художки» Алевтине Павловне Чикойкиной, которая знала-презнала Спицына много лет, еще с той поры, когда он приходил сюда студентом училища. Спицын тогда часами просиживал перед любимыми картинами, пытаясь проникнуть в тайные замыслы автора. Он был просто уверен, что у каждой картины есть два лица: то, что видно всем, и то, что доступно лишь избранным. В самом деле это только кажется, что изображение на картине явно. Сколько тайных смыслов, сколько фантазий скрыто автором.
Алевтина Павловна стала директором в те времена, когда лидер страны и партии Никита Хрущев громил абстракционистов, а под горячую руку и поэтов. Спицын в те годы был еще настолько молод, что вряд ли понимал, в чем провинились молодые и талантливые художники. Но этого властного окрика было достаточно, чтобы сориентироваться, от чего лучше держаться подальше.
В местном училище абстракционистов, конструктивистов, кубистов не оказалось. Здесь царил соцреализм. Вся молодежь воспитывалась в духе работы на светлое будущее и честно писала портреты передовиков труда, рабочих многостаночников, председателей колхозов, знатных доярок, изредка учителей, врачей, артистов и собственные автопортреты, которые в силу воображения получались лучше всего. Лишь однажды он усомнился в правильности выбора, когда был послан на Лену-реку работать над альбомом для здешнего пароходства. Проходив на баржах, катерах, танкерах и пассажирских суденышках два месяца, он увидел настоящую жизнь людей и реки, которая оказалась тяжелее и красивее того, что он читал и слышал. Здесь все оказалось настоящим, а показуха тонула сама по себе, не выдерживая, если разобраться, того самого соцреализма, к которому их всех призывали.
…Что-то вело Спицына в музей именно сейчас. Он не был здесь давно, несколько лет точно. Да и зачем? Мир совсем сошел с ума. Все, чему поклонялись и верили, объявили ересью, все, что было под запретом, вдруг, как по мановению волшебной палочки, стало истиной.
Спицын устал верить – не верить. Устал от того, что перестал быть нужным, а будущее в новых координатах не просматривалось.
У каждого человека есть точка ностальгического спасения. Это то место, предмет или событие, которое в сложное время дает надежду. На что? Нет смысла заниматься перечислением. Главное, надежда, и главное, дает.
Спицын хотел вновь увидеть портрет Веры Засухиной. Отчего и почему именно сейчас, не так уж это важно. Он хорошо помнил то время, когда был готов рвать все: семейные узы, налаженный быт, обязательства… и не очень стремился скрывать то, что происходило с ним.
…Марианна проводила Спицына в хранилище и оставила одного. Он выдвинул картину и вздрогнул. Время смотрело на него без всякого сожаления. Оно перетащило Спицына на десятки лет назад, когда жизнь была понятной и предсказуемой, когда безумство страсти попирало все, абсолютно все…
С картины молодая красивая женщина смотрела на уставшего и не очень удачливого человека без всякого укора. Укор? Возможно, он заслуживал большего – презрения: в последний момент просто испугался, что у него будет ребенок от Веры. Он и это помнил хорошо: вместе с известием исчезла смелость и улыбчивость. Господи, отпало всякое желание видеться с Верой. Значит, все-таки не было любви? А что было? Да почем он знает что. Ему казалось, все-таки любовь была.
Спицын отошел к стене и присел на табуретку. Так было удобнее смотреть большое полотно.
«Хорошая работа», – подумал Спицын. – Не стыдно показывать в галереях. А она живет здесь, в полном одиночестве…»
Он не разрешал выставлять ее. Почему? Страх, что прошлое может потревожить настоящее? Вера не захотела сделать так, как ему казалось лучше. Она решила забыть обо всем, в том числе и о нем, ради той новой жизни, которая только-только затеплилась в ней. Потом ее отьезд в Италию, возвращение, эта жуткая авария.
Спицын вздрогнул. Вот уж действительно жизнь играет с нами в прятки. В тот злополучный день в машине была родная сестра Веры, близняшка. Ну а те, кому было положено разбираться на месте гибели, сделали все на удивление быстро и плохо. По всем новостям сообщали, что погибла талантливая певица. Вера не делала опровержений, он тоже «обходил» прессу стороной, догадываясь, что Вера молчит по каким-то своим причинам. Он, единственный реальный свидетель, который знал все до мельчайших подробностей, но тогда по горячим следам, а теперь и подавно, спустя столько лет, никому не расскажет о тайне двух сестер. Да и кому нужна она, спустя столько лет. Разве станет легче?
В том ужасном происшествии прямой вины его не было, но все равно Спицын терзался, считая, что вольно или невольно все произошло при его участии. Мария спорила, горячилась, требовала, чтобы он исчез из Вериной жизни, не мешал ей родить ребенка, которого они воспитают сами.
Перепалка продолжалась всю дорогу. Он не уступал, умолял подумать, зачем Вере гробить карьеру, зачем ставить под удар его собственную жизнь. Ребенок будет расти без отца и это будет вечным проклятием над ним. А когда машина, которую вела Мария, вылетела с дороги и скатилась под откос, он от шока и неожиданности просто оцепенел, словно в анабиозе. Несколько дней Спицын «болтался» в полубессознательном состоянии. Только звонок Веры вернул его к реальности, заставил собраться. Вера просила об одном: забыть ее и никого не убеждать, что погибла сестра Мария. Зачем и почему нужно было сделать именно так, он даже не спросил. До того ли ему было в те дни, а Марию все равно не вернуть…
…Он сидел, склонив голову перед картиной. Время от времени смотрел на нее долгим взглядом. Хотел бы подольше, но не получалось, что-то мешало. Он ждал, что «портрет» с ним «заговорит», но, увы, он был «неразговорчив», несмотря на более чем двадцатилетнее одиночество.
«Ну вот и зря», – подумал Спицын. – Годы ничего не изменили, я знаю, ты по-прежнему считаешь, что я виноват во всем? Нееет!»
Спицын приблизился к картине совсем близко, словно бы упав к ногам Веры.
Удивительно, но ему стало легче. Кто скажет от чего? Может быть, ему показалось, что он вымолил прощение у женщины?
…Федор сканировал свои карикатуры на Майкова, приверстал короткую надпись «Поделитесь своими историями об этом человеке». Затем зашел в компьютерное кафе и отправил их гулять по соцсетям под ником «Кабы знать». Рисунки ушли в сети, и Федору стало легче. Он отомстил Майкову за свои обиды
Глава пятнадцатая. Лесовск – Дрезден. Полный вперед!
За 20 дней до судебного процесса
Майков давным-давно усвоил, что чем выше организация, тем легче строить для нее мистификацию. Отчего и почему люди, облеченные не только знаниями, но и властью, так легко покупаются на очевидный блеф, он не знал, но опыт позволял ему делать выводы: этот фокус работает. Вот и сейчас он находился в приемной директора Художественного музея Алевтины Павловны. К этому визиту он подготовился заранее: в изящной визитнице карточки, где золотом написано:
«Фаддей Майков. Продюсер. Полномочный представитель артгалереи „Шпенбах и сыновья“».
Купил флакон дорогих французских духов и великолепный альбом Дрезденского музея, предусмотрительно отпечатал и аккуратно вклеил второй титульный лист, надпись на котором гласила, что артгалерея «Шпенбах и сыновья» – выставочный партнер Дрезденского музея – рада сотрудничеству с музеями всего мира.
Майкова принимали по высшему разряду, точнее, так высоко, как мог позволить себе Лесовский музей. Накрыли стол с чаем и каким-то домашними печеньем, вареньем и медом, кедровыми пряниками и брусничкой. Такой ассортимент был проверен и действовал на ура: все делегации охали и ахали от сибирских даров природы.
Алевтина Павловна сияла от удовольствия, принимая подарки германских галеристов в лице Майкова.
– Рад, рад, рад безмерно такой редкой возможности застать вас, Алевтина Павловна, в Лесовске. Вы, вероятно, все время в разьездах. Такой музей, такое собрание! Любой город позавидует здешней коллекции.
– Что вы, господин Майков! Мы скромный музей, и вся наша работа просветительская. Все для родного Лесовска.
