Келюс привел себя в порядок, переоделся, после чего был усажен в знакомый автомобиль и отвезен в другой конец города, где на почти такой же тихой улице находился большой трехэтажный особняк – резиденция командующего. Визит не оставил ярких воспоминаний. Все это Лунин уже где-то видел – и приемную, забитую взволнованными посетителями, и молчаливых вышколенных адъютантов, и даже кабинет – огромный, роскошный, с большим портретом Суворова над столом. На фоне Князя Италийского командующий смотрелся бледно. Перед Келюсом сидел пожилой, очень тучный мужчина, с узкими, заплывшими, не то от недосыпа, не то с перепоя, глазами. Беседа не была долгой, командующий поблагодарил «многоуважаемого господина Лунина» за выдающийся вклад в борьбу с большевизмом и поинтересовался, хорошо ли тот устроился. Получив заверения, что все обстоит самым наилучшим образом, хозяин кабинета отпустил Келюса с миром и, похоже, сразу же забыл о нем.
Уже после беседы Николай понял, на что это походило. Все – и суета приемной, и адъютанты в парадной форме, и похмельный белогвардейский генерал – слишком смахивало на читанные им шпионские романы. Правда, в роли отважного красного разведчика был теперь он сам, что одновременно и смущало, и забавляло.
…Только одна встреча запомнилась. В коридоре с Николаем вежливо раскланялся высокий, средних лет полковник с огромной бритой головой и глубоко посаженными пронзительными глазами. В руках он держал не папиросу, как все прочие, а тонкую ароматизированную сигарету. Присмотревшись, Келюс сообразил, что полковник курил «Ронхил»…
После этого визита Николая оставили в покое. Несколько дней он почти не выходил из дому, отсыпаясь и лишь иногда забегая на ближний рынок за продуктами. Соседи по-прежнему его сторонились, но Лунин и не настаивал на близком знакомстве. Он подружился с Рябком, трусоватым псом, облаявшим его в первый день. Тот оказался добродушным, отзывчивым, а главное, ни о чем не расспрашивал и не лез в душу.
Постепенно апатия проходила. Келюс начал вечерами выходить в центр, на узкую многолюдную Сумскую, где лощеные франты и офицеры-тыловики в кителях генеральского сукна выгуливали дам в пышных белых платьях и огромных смешных шляпах. Николай ни с кем не заговаривал, а на случайные вопросы отвечал коротко, отговариваясь тем, что он приезжий. Наконец, где-то на восьмой день пребывания в этом странном мире Лунин купил у мальчишки-газетчика номер «Южнорусских вестей», залпом прочитал сообщения с фронтов и понял, что начинает приходить в себя. Его снова интересовало то, что творится вокруг.
Номер газеты вызвал недоумение. Николай знал, что, вопреки всему написанному о гражданской войне, фронт в июне 20-го стоял не под Мелитополем, а под Орлом. Но «Южнорусские вести» излагали последнее интервью Верховного Правителя России Александра Колчака, данное им американским корреспондентам в его резиденции в Омске. Заодно критиковались последние распоряжения правительства Лианозова, поощрявшего в освобожденном от большевиков Петрограде спекуляцию. Даже школьники во времена Келюса знали, что летом 20-го труп адмирала давно покоился на дне Ангары, а Красный Питер так и не достался армии Юденича, и правительство Лианозова, находившееся в обозе Северо-Западной армии, никогда не управляло бывшей столицей империи.
Николай мог зайти к полковнику Колтышеву, а то и к самому красному шпиону Макарову и расспросить о событиях последних нескольких месяцев, но он привык разбираться сам. Подумав денек, Лунин захватил пропуск и отправился на Университетскую Горку, где в большом двухэтажном здании находилась библиотека Харьковского Императорского университета. Билет Николаю выписали сразу, и он стал проводить дни в большом зале с высокими окнами, где на столах стояли медные лампы с изящными стеклянными абажурами. Правда, по вечерам лампы не горели – электричество подавали редко.
Большей частью Келюс работал в полном одиночестве. В эти смутные годы харьковчанам было не до науки, а студенты университета, обычные посетители библиотеки, находились на каникулах. Лишь изредка Николай видел в зале читателей, и чаще прочих невысокого худого мужчину средних лет в старом, заношенном костюме. Как-то они познакомились. Постоянный читатель оказался Евгением Георгиевичем Кагаровым, профессором университета, в прошлом году защитившим докторскую диссертацию. Чтобы не вызывать лишних вопросов, Николай назвался студентом из Столицы, бежавшим от большевиков и работающим над книгой о гражданской войне. Профессор лишь развел руками: предмет его занятий – греческая демонология – был далек от злобы дня.
В библиотеке, несмотря на смутное время, оказались полные подшивки местных газет, и Николай несколько дней делал выписки из военных сводок, пытаясь собрать воедино скудные данные, просочившиеся через военную цензуру. Вскоре кое-что стало ясно. До октября 19-го события шли так, как и описывалось во всех учебниках. 11 октября 13-я армия красных вместе с 1-м корпусом Буденного перешла в контрнаступление. 20-го пал Орел, корпуса Шкуро и Мамонтова в беспорядке бежали на юг. В конце месяца части Буденного и Сокольникова должны были наступать на Курск и Ливны. Газеты действительно сообщили о начале красного прорыва, а вот дальше… Адалыпе следовало сообщение, что ударная группа генерала Тургула разбила Буденного у Касторной. 5 ноября был вновь взят Орел, газеты захлебывались от восторга, описывая героизм Марковской и Дроздовской дивизий, и намекали на новое чудо-оружие. В начале ноября части Юденича вошли в Питер. Гришка Зиновьев, председатель Петросовета, пытался бежать, но был схвачен и растерзан озверелой толпой. К началу зимы Колчак остановил дивизии Тухачевского на подступах к Омску.
Красные, а затем белые несколько раз пытались вновь перейти в наступление, но каждый раз попытки срывались, и к весенней распутице фронт застыл. Газеты писали о зверствах большевиков, о применении красными каких-то новых, еще невиданных видов оружия. Одновременно печатались и официальные опровержения подобных вздорных слухов. К началу лета о войне писать почти перестали, и, судя по количеству официальных опровержений, обе стороны были близки к началу мирных переговоров.
…«Река времен», о которой когда-то говорил генерал Тургул, сделала неожиданный поворот. Келюс понял, что беспутный шалопай Мик не зря получил подполковничьи погоны. Его превосходительство генерал-лейтенант Деникин оказался, пожалуй, даже излишне скуп на награды…
ГЛАВА 6. ГЕНЕРАЛЬНЫЙ ИНСПЕКТОР
Над станцией Стишь третий день шли дожди. Август 1920-го оказался неожиданно холодным, особенно здесь, в центре страны, у сожженного в ходе зимних боев Орла. Дороги раскисли, войска, зарывшиеся в землю, завязли в непролазной распутице. Даже тяжелые танки, к которым запуганные многолетней войной местные жители уже успели привыкнуть, вязли на орловских проселках. Авиация – и «Ньюпоры», и серебристые «МиГи» – бессильно застыла на аэродромах.
Бои прекратились. Больших сражений не было уже больше полугода, но в последние недели затихли даже мелкие стычки между разъездами Буденного и пластунами Улагая. По окопам все увереннее ползли слухи о близком мире, называлось даже место тайных переговоров между делегациями Кривошеина и Сокольникова – небольшой подмосковный город Серпухов. Об условиях соглашения говорили всяко, с порога отвергая лишь разъяснения белых и красных официозов.
Со станции и прилегающего к ней поселка жители были выселены еще весной. Воинские эшелоны обслуживались прибывшими с юга бригадами, по ночам улицами грохотали мощные моторы, рождая в близлежащих селах самые дикие слухи. Впрочем, к полетам серебристых «МиГов» быстро притерпелись, называя их отчего-то «гусками». Войска, да и местные жители считали, что на станции Стишь находится штаб Добровольческой армии. Эти слухи не опровергались, хотя командующий редко покидал Харьков. Впрочем, некий штаб на станции действительно размещался, но мало кто знал, что здесь находится командование ударной группы генерала Тургула.
Ночь на 23 августа была неожиданно теплой, хотя и сырой. Дождь ненадолго стих, и с аэродрома взлетело дежурное звено боевых вертолетов. Сегодня станцию прикрывали особо тщательно – в полночь ожидался литерный эшелон.
На самой станции было тихо. Заранее переброшенный саперный батальон, предназначенный для разгрузки, был отведен в казармы, оборудованные за главным депо. Огни были потушены, только на запасных путях неярко светились окошки одного из поездов. Здесь работал штаб Тургула.
Литерный прибыл в 11.33 ночи, опоздав всего на три минуты. Сразу же к эшелону направились саперные роты, и содержимое опломбированных вагонов начало переправляться на тайно оборудованные в лесу, недалеко от Стиши, склады.
Вагоны литерного, когда-то красные, теперь были накрыты маскировочными сетками и украшены многозначными номерами, которые на самом деле были тоже маскировкой, равно как и надписи «Фураж», даже случайными свидетелями не воспринимавшиеся серьезно. Лишь один, прицепленный сразу за бронированным паровозом, отличался от прочих. Роскошный салон-вагон, принадлежавший когда-то харьковскому губернатору, был обшит стальным листом, а на его крыше постоянно дежурили пулеметчики. Имевшие отношение к разгрузке знали, что именно в нем обычно ездит тот, кого называли Генеральным Инспектором.
