В здешних местах деревни, лежащие на Оке, — основательные, просторные. Их правый берег высокий, крутой, вид с него открывается славный. Левый же берег — зеленая окская кайма, ровная, насколько хватает глаз. И только виднеющаяся в дымке Солотча уже карабкается наверх, но она стоит на правом берегу уже другой реки. Первое, что я увидел в Пощупове, была колонка. Я бодро устремился к ней, но, увы, воды не было. И так на каждой улице. "У нас такое случается", — услыхал я после пятой или шестой попытки набрать воды. А вот и монастырь. Влево от него шла тропка, резко уводящая вниз. Вижу несколько человек, спешащих по тропке, у всех в руках посуда.
— Куда он? — спрашиваю проходившую мимо девочку.
— А вы разве не знаете? К святому колодцу. Она и проводила меня до места, где было можно испить святой водицы. Шли мы быстро, по пути обогнав старика с ведром, группку туристов в шортах. Все шли к колодцу. На нем стояла икона. Вода струйкой текла к деревянному домику по искусно сделанному желобку и, к моему удивлению, исчезала в этом строении.
— А что это? — спрашиваю я, с наслаждением замирая от ломоты в зубах. Подоспел старик с ведром. Он и объяснил мне, что домик — купальня. Купаются в ней и стар и млад, больные и здоровые. Никому вреда от нее не было и не будет. Это насчет того, что кто-то боится заболеть. Совсем наоборот. Вся хворь с Божьей помощью выйдет. А ежели вам еще далекоидти, — и он окинул меня взглядом, — то после купания здесь дойдете куда захотите. Вода-то не простая. Оставляю рюкзак на улице и отчего-то несмело открываю двери купальни. Там одеваются несколько монахов. Одеваются неспешно. Здороваюсь и сажусь в свободный угол. На полу предбанника грязновато, видимо, от следов обуви. Но в купальню идет чистая полоска. Раздеваюсь и иду по ней. В купальне на стене иконы. Очень чисто. Деревянные ступеньки исчезают в темной глубине. Повеяло холодом и сыростью. Монахи уходят, я слышу как стучит дверь. Голос высокого молодого монаха, обращенного к кому-то на улице: "Подождите, сестры, там мужчина. Выйдет, пойдете вы". Следовательно, мужчине следует спешить. Перекрестился, и вперед. На третьей ступеньке мне показалось, что сердце мое уже не стучит. Чего тянуть? Я прыгнул в глубину. Скажу откровенно, какое-то мгновение я не понимал, жив ли я или умер. Выпрыгивая, пытаюсь хватануть воздуха, но не могу. Но уже спустя мгновение слышу радостный стук сердца. Мне захотелось еще раз окунуться в эту темную воду…
Одеваясь, каждой клеточкой ощущаю, как вместе с теплом приходит какая-то неведомая сила. Словно и не было длинного пути, усталости. Но у меня нет времени вслушиваться в себя, надо торопиться. Женщин на улице все больше и больше. В монастырь я пришел, когда в его дневной жизни наступило короткое время затишья. Монахи разбрелись по кельям, не видно и паломников. Есть время осмотреться.
Монастырь очень древний. Сейчас он напоминает большую стройку. Действительно, работы здесь непочатый край. Что поделаешь, время безжалостно. Даже монастырские строения, когда-то сделанные на совесть, добротно, не выдержали. И надо восстанавливать. Монахов немного. Человек пятнадцать. В основном это молодые люди. В восстановлении им помогают паломники. Здесь рады каждому и каждому найдется место.
Вижу молодого человека, на вид совсем еще мальчика. Очень тихий голос, что-то у него с шеей: голова не поворачивается. Смотря на что-то или на кого-то, в данном случае на меня, поворачивается всем телом.
— Вы подождите немного. Должен пройти отец Иосиф, если он даст благословение, то можете остаться. Вы ведь паломник?
— В какой-то мере, да, но мне нужно завтра идти дальше.
— Подождите все равно. Хотя… Вы, наверное. Голодны? Вон в том сарайчике кухня, еще не должны были все убрать.
Благодарю Андрея, так зовут привратника, и иду на кухню. Несколько женщин, молодых и старых, убирали со столов, мыли посуду. Работали споро, молча. Я ничего не объяснял. Только присел на скамью, появились две тарелки — с вареной картошкой, огурцами, стакан компота и много хлеба. Впрочем, стоит ли описывать каждую минуту пребывания в монастыре? Это для меня они драгоценны и неповторимы, как знать, насколько это интересно другим. Время будто остановилось. Я оставил рюкзак, а сам отправился бродить по монастырю, от храма к храму, от строения к строению. Нежданно-негаданно летний зной сменился потоками воды с небес. Они словно послужили сигналом — монастырь ожил, появилось много людей. Все были чем-то заняты, один я зачарованно стоял и смотрел на купола. Их омывал дождь. Капли стекали вниз, а на старых деревьях по-весеннему заблестела листва. Но так же неожиданно все стихло. Показалось солнце и засверкало на куполах, листве, нагрудных крестах у монахов. Одного из них узнал. Высокий, худой, — тот, кто был в купальне. Он куда-то спешил. Вскоре я понял, куда и зачем. Над монастырем, над окрестностями, над миром раздался высокий и чистый колокольный звон. И замер. Затем второй, третий. Все увереннее и увереннее. Раскрылись двери храма. Началась служба. Ее начала ждал невысокий пожилой человек, одетый так, как одевались в России лет пятьдесят назад. Высокие сапоги, косоворотка. Лицо крестьянское, умное, движения основательные, неспешные. Он охотно рассказал мне о том, что служба будет праздничной, потому что завтра Собор 12 апостолов. А как известно, апостолом был и Иоанн Богослов, имя которого носит монастырь. Родом человек оказался из Уфы, там и проживал, по делам своей церкви приезжал в Москву, но никак не мог не приехать сюда.
— Монастырь этот славный, здесь праведников всегда было много. Народ рассказывает, что еще при Орде здесь немало чудес совершалось. Тогда еще он заступником за русскую землю был. Как же ему не подняться, как же не возродиться?
Действительно, и я вдруг вспомнил одну из легенд, слышанных мною, напрямую относящуюся к Иоанно-Богословскому монастырю. Говорят, жил в окрестностях монастыря пастушок, обычный крестьянский мальчик. Была у него заветная мечта, очень он хотел стать иконописцем. Но его не брали мастера в ученики, говорили, что бесталанен. Целыми днями молился пастушок, прося у Бога помощи. И однажды, когда в слезах сидел мальчуган у монастырских ворот, он и не заметил, как уснул. И во сне явился ему Иоанн Богослов и утешил его, и сказал, что будет он иконописцем. Так и получилось. И уже скоро слава о молодом иконописце достигла Рязани, и захотел князь рязанский пригласить к себе работать вчерашнего пастушка. Но возревновал княжеский придворный иконописец, и порешил тогда князь устроить между ними соревнование. И нарисовал наш герой сокола, да так искусно, что ахнули все: птица была как живая. А сокол вдруг встрепенулся, расправил крылья и исчез в высоком небе. Стало ясно, кто выиграл спор. Служба завершилась поздно вечером. Я давно так не уставал и давно так не было чисто и светло на душе. Старший среди паломников, Александр, взял надо мной опеку. Мы поужинали, и он проводил меня к двухэтажному кирпичному дому, бывшему когда-то спортшколой, а еще раньше монастырской гостиницей.
— Да тут все окрестные поля принадлежали монастырю, — рассказывает мне Александр по дороге. — А теперь сами видите, какой разор кругом. Но ничего, — и он произнес те же слова, что и человек из Уфы, — монастырь поднимется, обязательно поднимется.
Год назад в газете Александр прочитал объявление о том, что нужны помощники в деле восстановления монастыря. Взял отпуск и приехал сюда. Понравилось? Не то слово. Почувствовал, что это — его место. Сейчас живет здесь, как послушник. Всерьез подумывает о том, чтобы стать монахом. Служить Богу — что может быть лучше этого?
— Послушников и паломников немного, но они работают на совесть, не за страх, не за деньги, как в миру. Большая радость — общение с монахами, особенно с настоятелем, отцом Авелем. А вообще-то выбирайте время и приезжайте сюда хотя бы на недельку…
Так за разговорами мы пришли в бывшую спортшколу. Мужчины ночевали в большой комнате на первом этаже, женщины на втором. Мне сразу посоветовали понадежнее спрятать вещи в рюкзак, даже кроссовки. Крысы. У одного парня они половину кеда отгрызли. В комнате порядок. Народ постепенно подходит. Свет выключается относительно рано, но ведь и вставать надо засветло. Александр настоящий командир. Перед тем, как он выключил свет, я успел хорошо осмотреть комнату. Много маленьких икон, репродукций с картин и фотографий, на которых изображены апостолы, святые мученики, последний русский царь Николай Александрович. Особенно много изображений преподобных Сергия Радонежского и Серафима Саровского. Молимся. Уже в потемках, как в далеком детстве, возникает разговор. Люди разные. Мне кажутся наивными некоторые рассуждения, вопросы, но и этой наивности столько веры, искренности, чистоты, что я стыжусь своих мыслей. Начинаю рассказывать об Оптиной. Чувствую, что никто не спит. Сначала Александр ворчит со своего места: "Завтра всех в пять подниму, вот увидите", но вскоре и сам увлеченно подключается к разговору. Мы говорим о чудесах, о святых людях Руси, о будущем России. Я слышу голос Андрея, старика из Уфы, тех, с кем познакомился недавно, точнее, только что. Лишь к полуночи над нашей комнатой воцарилась тишина. Хотя, нет. С кровати уфимца раздался мощный храп, но я уже его не слышал.
