Понемногу молодежь расходилась. Алексей подошел к черноглазому парню: — Опять ты выпивши пришел в красный уголок, Петр о?
— Я ж, Алеша, по уважительной причине! Васька, брательник, председатель чортов, заставил ночью на лесосеку ехать за бревнами. Ну, я и погрелся маленько. Как без этого? Ох, и хорошо в лесу! — оживленно продолжал он. — За оврагом лиса как стрельнет изпод самых ног, а я ружья не взял! Хоть плачь с досады!
— Бревна привезли?
— Привезли бревна, свалили на холме, где ток будем ставить.
«Привезли-таки! — подумала Валентина, слушая разговор и со стыдом вспоминая свое неуместное вмешательство в спор председателя с Матвеевичем. — Настоял на своем Василий!»
— Что твоя причина «уважительная», я не возражаю, — сказал Алексей. — Только выпил — и сидел бы дома. Не дело — выпивши в красный уголок приходить.
— А тебе жалко?
— А ты как думаешь?
— А я никак не думаю. Это ты у нас «думный!» Хватит и одного такого на весь колхоз! — смеялся Петр и лез обниматься с Алешей. — Эх, Алешка, ведь люблю я тебя, ну просто, как девка, люблю, ей же богу, только чересчур ты какой-то сверхплановый! Все у тебя обдумано по пятилеткам на сто лет вперед. И чего молодым парням думать? Пускай старики думают! А мы так будем жить!
— Значит, живите, пока живется, пейте, пока пьется, гуляйте, пока гуляется! Ты думаешь, что ты эти слова от себя говоришь, а они давно до тебя сказаны! Спроси наших стариков — чему их наш деревенский шинкарь учил!
Девушки остались оформлять газету, а Лена, Валентина и Алексей пошли домой.
Алексей держал своих спутниц под руки, чтобы они не скользили в темноте по укатанной дороге.
— Правда, хорошие у нас комсомольцы? Правда? — спрашивала Лена Валентину.
— Конечно! А на тебя, Алешка, я прямо диву далась! Замечательно провел занятие! Я сама бы так не сумела! Академик, да и только!
— То-то вот! — сказала Лена так, будто она имела право гордиться Алешей перед Валентиной.
Ей было хорошо.
«Он и в самом деле будет ученым! — думала она об Алеше. — Ведь многие знаменитые люди начинали вот так же, с агроминимума, со школы сельской молодежи. Мы вместе будем учиться. Он моложе меня и ниже по образованию, но разве это так важно? Он, может быть, самый хороший из всех ребят, которых я знала. И ведь не дорога та дружба, когда дружатся люди, уже достигшие и успеха и славы. А вот такая дружба, которая начинается вот здесь, на занятии по агроминимуму, за одним рабочим столом в маленькой колхозной избе, — такая дружба не позабудется, не исчезнет, не изменит никогда в жизни! Пусть мы станем учеными, профессорами — кем угодно, — этих вот дней мы не забудем, и с каждым годом, с каждым успехом они будут казаться нам милее…»
Валентина, уставшая за день, легла спать раньше всех.
Уютно умостившись на печке, она смотрела вниз на картину, уже привычную и чем-то милую ее сердцу. Василиса пряла, а Лена и Алексей сидели, склонившись над своими тетрадями, за одним столом, друг против друга. По привычке, укоренившейся с давних пор, Валентина перед сном обдумывала все происшествия дня.
«Хороший был день… — думала она. — Хорошо поработала с земельными документами, проверила семена и инвентарь в двух колхозах, ориентировалась в полях, но самое главное, самое хорошее — занятие по агроминимуму. Хорошо, что подготовила Алешу, хорошо, что привезла с собой эти пробирки и реактивы. Хороший день, все хорошо, одно только плохо — эти глупые слова во время разговора Василия с Матвеевичем».
«Тебе бы на жалейке играть — самое подходящее дело…» — эта фраза Василия гвоздем сидела в ее памяти. — Если бы все это слышал Андрей, он ничего не сказал бы, но поднял брови и посмотрел бы на меня укоризненно. Он посылал меня сюда не только как агронома, но и как коммунистку. Как агроном я начала правильно, а как член партии я еще не начинала действовать. Нет, уже начала. Я начала, и начала с ошибки, с этого глупого вмешательства в разговор Василия с Матвеевичем. Да. Надо точно сказать самой себе: первый мой шаг в этом направлении — ошибка. Второй мой шаг — признание этой ошибки! Каким будет мой третий шаг?»
7. Дороже тысяч
На первое партийное собрание Василий шел со смешанным чувством удовлетворения и разочарования.
Удовлетворен он был тем, что с этого дня начинала существовать в Первомайском колхозе партийная организация, а разочарован тем, что вместо солидных и опытных коммунистов Андрей прислал в колхоз Буянова и Валентину, людей молодых и, на взгляд Василия, лишенных основательности.
Валентину он помнил Валькой-гусятницей, пасшей гусиное стадо у оврага, Валькой сорви-головой, голенастой и верткой девчонкой с большими ясными глазами, смотревшими как-то особенно открыто, весело и доверчиво. Девчонка была хорошая: смышленая, отчаянная, озорная и деловитая. Она верховодила соседними ребятами и не хуже взрослых работала в страду в поле. Ее в колхозе любили; когда надо было срочно созвать людей на собрание или сбегать в поле за бригадиром, всегда вспоминали про нее, и все она делала споро и весело. Девчонку эту Василий вспоминал с удовольствием и. жалел о том, что из Вальки сорви-головы получилась разодетая в беличью шубку неженка, которая так некстати вмешалась в его разговор с Матвеевичем на гидростанции.
Буянов, живший в колхозе уже несколько дней, еще ничем особенным не проявил себя. Днем он вместе с молодой женой возился на гидростанции, а по вечерам они безотлучно сидели за печкой у колхозницы по прозвищу «Таня-барыня», у которой снимали комнату, грызли семечки и шептались, пока Танина дочь Фроська не кричала им:
— Хватит вам миловаться, «женатики»! Не то меня завидки берут! Идите-ка лучше ужинать!
В колхозе молодоженов за их высокомерный вид и сиденье за печкой окрестили «запечными принцами».
«Недодумал, Петрович! — мысленно укорял Василий Андрея Стрельцова. — Таких ли коммунистов надо посылать для укрепления отстающих колхозов! «Женатик» да «мужняя жена»! «Запечный принц» да «жалейка»! Разве получится партийный разговор? Эх, Алексей Лукич, Алексей Лукич, тебя бы сюда!»
Перед собранием он тщательно выбрился и надел без свои ордена и медали. Он был в колхозе самым сильным, самым опытным и поэтому самым ответственным за все: за хозяйство и за партийную работу. Ему не с кем было разделить эту ответственность, он чувствовал всю ее тяжесть на своих плечах и хотел на это особо важное для колхоза первое партийное собрание притти в полной форме, как в полной форме выходит генерал к армии перед сраженьем.
Подтянутый, собранный, но нерадостный, шел он по темной улице. Вечер был морозный, стужа обжигала лицо, на ходу леденели усы и ресницы. Фонари не горели, в окнах теплились керосиновые лампы, улица была непривычно сумрачной.
«Вот и света нет, — думал Василий. — По разговорам похоже, что Буянов — неплохой специалист, однако света третий день нет. Говорит, ремонт, говорит, гидростанция запущена… Только кто же его знает, так или нет? Тоже не особо приходится полагаться на пришлого, непроверенного человека. Тьма-то какая, как в чернилах плывешь!»
Он ощупью поднялся на крыльцо правления, прошел сени, толкнул дверь и остановился на пороге, удивленный необычной, строгой парадностью своей комнаты. Кумачовая скатерть на столе, стопки книг, аккуратно разложенные на новой этажерке, неузнаваемо изменили ее вид.
— Мы тут похозяйничали без тебя, Василий Кузьмич, — сказала Валентина.
Сама Валентина показалась ему изменившейся. Светлосерый костюм с широкими плечами придал ей строгий, деловой вид. Радужная планка орденских ленточек отчетливо выделялась на серой ткани. Василий впервые заметил ее брови: тонкие, легкие, сведенные у переносицы и, как крылья, приподнятые у висков, они придавали всему лицу ее выражение стремительности и смелости.
«Менючая она какая! — подумал Василий. — Четвертый раз вижу, и каждый раз — другая. Кто же она? Валька ли сорви-голова, «жалейка» в беличьей шубке, или вот такая решительная, строгая. И не разберешься в них сразу! Бабы!..»
Рядом с Валентиной сидел Буянов в офицерской форме и также с орденской планкой. Василий понял, что оба они, как и он, считали себя важными и ответственными лицами в колхозе и хотели быть на высоте в час первого партийного собрания.
Не сговариваясь, все трое оделись, как на праздник, подтянулись внешне и внутренне, ясно почувствовали, что за плечами у каждого стоит большая и хорошая жизнь, и все по-новому понравились друг другу.
Василий окинул взглядом свою изменившуюся комнату, Валентину и Буянова — полувоенных, полуштатских, молодых, красивых, уверенных, — улыбнулся и мысленно заключил:
«А ведь, пожалуй, подходяще получается… Пожалуй, сильно…»
Такое же ощущение было и у Валентины и у Буянова. Буянов любил и уважал свою профессию, и это чрезмерное уважение распространял на самого себя. Он полагал, что будущее принадлежит радио и электричеству. Кроме электричества и радио, он признавал только атомную энергию, а ко всем остальным завоеваниям техники относился с легким пренебрежением очень молодого и очень увлекающегося человека. Себя он считал единственным в колхозе представителем технической интеллигенции и знатоком современной техники, лишенным «настоящего масштаба» работы по воле злого случая. До войны, когда он учился и работал на строительстве крупнейшей гидростанции, и во время войны он состоял в сильных партийных организациях. По сравнению с ними колхозная партийная организация из трех коммунистов казалась ему маленькой и слабой. Он шел на собрание, уверенный в том, что окажется здесь самым бывалым и культурным человеком.
