Кстати: колоссальная выставка!.. Впервые я увидел Врубеля полно представленного («Сирень», «Фауст», «Демон» и др.[275]). Это в буквальном смысле гигант; впечатление от его картин – подавляющее; вначале он даже неприятен, потому что слишком «крупен» (и в буквальном, и в переносном смысле слова). Когда я вошел в зал, где помещались его картины, мне казалось – меня забросали обломками. А. Бенуа мне говорил, что теперь, по его мнению, выше Врубеля нет никого и он жалеет, что в своей истории русской живописи[276] он отвел Врубелю слишком скромное место.
Приму в соображение все, что Вы говорите о Гофмане: я уже слышал его и еще услышу во вторник[277]. Он произвел на меня, конечно, огромное, чистое, сильное впечатление (особенно своим исполнением Бетховена (4-ый концерт))[278].
Но пока довольно… Тороплюсь.
Простите за это слишком внешнее и пестрое письмо: надеюсь, в скором времени напишу обстоятельней.
Благодарю Вас за память. Льщу себя надеждой, что как-нибудь Вы вспомните обо мне и напишете. Буду ждать письма. Да хранит Вас Господь!..
Остаюсь искреннепреданный и глубокоуважающий ВасБорис Бугаев.
P. S. Мой нижайший поклон и уважение Анне Михайловне[279].
P. P. S. Позволяю себе послать Вам несколько своих стихотворений; не узнаете ли Вы их?..
(Немецки-подмигивающее)
1
В дремучем лесу ветер злился.В плащ кутаясь, гном запоздалыйВ пещере лесной приютился,Надвинув колпак яркоалый.
Гном плакался горько: «За что же,Настигнутый в чаще ненастьем,Всю жизнь одинок я, о Боже!..Умру – не помянут участьем…»
Все ждал, не промчатся ли тучи.Морщины чело бороздили.Чредой неизменно тягучейИ дни, и года проходили.
Все ждал, не повеет ли счастьем.Притих, одинокий, усталый.Над скорченным гномом с участьемКачался колпак яркоалый.
2
Не слышно зловещего грома.Ненастье прошло – пролетело.Лицо постаревшего гномаВ слезах заревых огневело.
Сказал он: «Довольно, довольно…»В лучах борода серебрилась.Сказал – засмеялся невольно.Улыбкой лицо просветилось.
И вот вдоль заросшей дорогиНеслась песнь старинного гнома.«Несите меня, мои ногиДомой: заждались меня дома!»
Так пел он, смеясь сам с собою.Лист вспыхнул сияньем червонца……Блеснуло вечерней каймоюЗеркальное золото солнца.
1902 ноябрь[280].
УтешениеЯ знаю – ты загнан людьми.В глазах не сияет беспечность.Глаза к небесам подними:С тобой бирюзовая Вечность.
С тобой, над тобою она:Ласкает, целует беззвучно.Омыта лазурью весна.Над ухом звенит однозвучно.
С тобой, над тобою она:Ласкает, целует беззвучно…Хоть те же всё люди кругом,Хоть так же и ты меж людьми сер, –
О, смейся и плачь: в голубомРассыпаны тучки, как бисер.Закат догорел полосой.Огонь там для сердца не нужен:
Там матовой, узкой каймойПротянута нитка жемчужин……Там матовой, узкой каймойПротянута нитка жемчужин.
1902 ноябрь[281].
ЯсновидениеМилая, – знаешь ли – вновьЯ тебя видел во сне?В сердце проснулась любовь.Ты улыбалася мне……Где-то в далеких лугахВетер вздохнул обо мне.Степь почивала в слезах…Ты замечталась во сне……Ты улыбалась, любя,Помня о нашей весне…И вспоминая тебя,Был я весь день как во сне…
1902 май[282].РГБ. Ф. 167. Карт. 1. Ед. хр. 2. Помета красным карандашом: «II».
Ответ на п. 7.
В архиве Белого сохранился черновик начальной части этого письма. Приводим его текст (РГБ. Ф. 25. Карт. 30. Ед. хр. 10):
Многоуважаемый и горячо любимый Эмилий Карлович,
Сию минуту получил Ваше письмо. Оно меня несказанно обрадовало. Я уж хотел Вам писать, осведомившись о Вашем адресе у Алексея Сергеевича. Еще раз спасибо Вам. Немедленно отвечаю. Очень благодарен за «Приднепровский Край». На днях постараюсь написать статью по поводу книжки Файгингера о Ницше с чисто внешней стороны, т. е. с точки зрения законности его появления после Шопенгауэра (Ницше в связи с современным неоидеализмом). Быть может, это будет чуть-чуть деловито, даже суховато, но… надо ведь пристреляться к фельетону. Что касается до Мережковского, то, несмотря на мое письмо, в котором я спрашивал у Дмитрия Сергеевича о характере изменений в его книге и кое о чем другом, – они прелегкомысленно ответили мне совсем о другом. Поэтому я сам сверил текст книги с текстом из журнала и нашел, что изменений очень мало – почти нет: в иных местах лишь несущественные перестановки; я посоветовал бы Вам не покупать книги: не стоит… Как только выйдет «Новый Путь» – я Вам вышлю его, а он выйдет, вероятно, в конце ноября, в начале декабря. Обещает быть интересным: со статьями Розанова «Жизнь и религия», Перцова «О новых путях», Мережковского «Судьба Гоголя» и т. д. и главное с отчетами религиозно-философского общества. «О Лествице» не могу: надо бранить, а бранить неловко… Недавно посетил Николая Карловича: много наслаждался игрою, он был настолько любезен, что играл для нас с Алексеем Сергеевичем. Я совершенно влюблен в его музыку, так что даже хвалить… совестно (что тут хвалить?)… 1-ая пьеса 2-го альбома произвела на меня неизгладимое впечатление, едва ли не такое же, как и соната. Высший покой, высшая тишина, где уже ничего нет, кроме… водопадов Вечности (пропел петух – пахнуло старинным) и чаяния… слишком чаяния смягчены, не назойливы… Бывают минуты (а со мной теперь происходит нечто подобное) <На этом текст обрывается.>
9. Белый – Метнеру
23 ноября 1902 г. МоскваМосква. 1902 года ноября 23.Многоуважаемый Эмилий Карлович,
пишу Вам на этот раз сухо, деловито. Статью о Ницше я написал, но переписывать нет времени[283]. Один хороший знакомый сказал, что слишком сериозно, «в» умно. Есть у меня старая статья: «Интеллигенция и Церковь». Ее хочу я послать: мне важно к Рождеству, чтобы было напечатано. Статья внешняя, не «оттуда», но и не сухая. Быть может, годится. Но я не решаюсь послать ее сам: а вдруг это совсем не то… Посылаю ее Вам: Вы решите. Если она годится, я очень прошу Вас, – пошлите… Если же нет, зашвырните: не присылайте обратно, не нужна она мне[284].
Далее: псевдоним А. Белый не годится. Пусть будет Старый… Или все равно… Во-вторых (и это между нами, конечно) я собираюсь до Рождества послать еще статью… хлеба ради. Мне ужасно важно, чтобы в случае напечатания мне заплатили (все равно сколько). Поэтому сообщаю свой адрес: Москва. Арбат, д<ом> Богдановой. Кв. № 11. Борису Николаевичу Бугаеву. В-третьих (это тоже между нами): Самый удобный адрес мой следующий: Импер<аторский> Моск<овский> Университет в химическую лабораторию, швейцару лаборатории с передачей Б. Н. Б.
Простите за сухость тона. Скоро напишу Вам. Жду письма.
Остаюсь глубокопреданный Борис Бугаев.
P. S. Мое уважение Анне Михайловне[285].
РГБ. Ф. 167. Карт. 1. Ед. хр. 3. Помета красным карандашом: «III».
10. Белый – Метнеру
30 ноября 1902 г. МоскваМосква. 1902 года. Ноября 30.Многоуважаемый и близкий мне Эмилий Карлович,
Пользуюсь свободным временем, чтобы побеседовать с Вами. Мне приятно Вам писать о том, на что я лишь косвенно намекал Вам – подавал знак (не знаю, поняли <ли> Вы его). Буду говорить, как будто я вижу Вас лицом к лицу; как будто нет пространства. Мой внутренний путь каким-то странным образом слагается в сторону теософии; определю ближе теософию эту, не как теософию вообще, а как теософию волюнтаризма, отличную и от теософии в сторону теургии, и от теургии в сторону теософии. Это как бы равнодействующая между теософией и теургией – все тот же узел между символическим и «воплощенным», перемещающийся в сторону символического с объективацией этого «воплощенного» (теургического) на степень идеи. Ясно ли?..
Всевозможные «чаяния», возлагаемые мною на современность, начинают принимать все более и более идеальный характер: объективируются во мне самом, выделяются в особое я – обитающее «там», «по ту сторону всякого конца» – в старом… (Посмотришь в окно – всё домишки да мужичишки… Вот идет полковник; у него блистает эполета… «И всё»… «И – старое»… Как близко это открывающееся зрению, это – «там»… Близко и мягко: точно на пуховых подушках.) Чего желать и к чему стремиться, когда в душе исполнилось «все», разыгралось все до конца, о-кон-ча-тель-но: растворились царские двери, пропустили меня куда-то и бесповоротно захлопнулись, совершилось отделение моего «самого главного», «духовного» от душевно-телесного, которое навсегда здесь…
