Пять минут спустя он сидел за столом перед большой эмалированной миской с дымящимся варевом. В другой тарелке сочилась ароматным жирком порезанная крупными кусками ветчина. Крайнев ее будто не замечал.
— Есть самогон, — вопросительно сказала Валентина Гавриловна. — Из картошки, вонючий. Будете?
Крайнев хлопнул себя по лбу:
— В телеге под соломой бутылка!
— Я принесу!
Хозяйка выбежала, но вернулась не сразу.
— Распрягла лошадь, — пояснила, ставя бутылку на стол. — Что мучиться скотине? Во дворе травка — пусть щиплет!
— Умеете? — удивился Крайнев.
— Я деревенская! — хмыкнула Валентина Гавриловна, доставая из шкафчика граненые стопки. — Все могу.
Они выпили, Крайнев налег на щи, а хозяйка робко потянулась к ветчине.
— Кушайте! — ободрил Крайнев. — Клаус хвалил: «Русиш спецалитет!»
— Заезжали к потаскушке? — сощурилась хозяйка.
— У них серьезные намерения, Клаус подтвердил.
— Он скажет! — не согласилась Валентина Гавриловна. — Что не накормили?
— Строгая немецкая экономия, — надувая щеки, сказал Крайнев.
Хозяйка прыснула. Некоторое время они сосредоточенно ели. Скоро миска опустела, от добавки Крайнев отказался.
— Как ветчина? — поинтересовался.
— Не помню, когда ела такое! — призналась хозяйка.
— Семен Михайлович коптил. Самогонка тоже его.
— Как там Настенька? — улыбнулась Валентина Гавриловна.
— Передает вам привет.
— Чудесная девочка! Умничка! Лучшая в моем классе! Если б не война, училась бы в институте.
— Не взяли бы.
— Почему?
— Из-за отца.
— Ее отец — колхозник, — не согласилась хозяйка. — Что до прошлого, то сам Сталин сказал: «Сын за отца не отвечает!»
— Он скажет! — подражая реплике Валентины Гавриловны, протянул Крайнев.
Хозяйка обиженно поджала губы. Крайнев достал из кармана кисет, набил трубку. Валентина Гавриловна молча поднесла спичку. Крайнев раскурил и благодарно кивнул. Хозяйка полезла в шкафчик, достала стопочку бумаг, положила на стол. Покуривая, Крайнев рассматривал их. Затем развернул сложенный вчетверо листок.
— Это инструкция, — пояснила Валентина Гавриловна. — Где, какой штамп или печать ставить, какими чернилами заполнять. Образцы всех документов… Вы уверены, что сумеете воспроизвести бланки?
— Не сомневайтесь! В Москве и не такое делают.
— Я хотела взять больше, но побоялась. Строгий учет.
— Вы умничка! — растроганно сказал Крайнев, пряча бумаги. — С удовольствием бы расцеловал!
— Так в чем дело?
Крайнев положил трубку на стол, поднялся. Хозяйка растеряно встала. Крайнев обнял ее и чмокнул в губы. Затем еще…
— Хватит! — задавленно прошептала Валентина Гавриловна. — Я пошутила.
Крайнев вновь взял трубку. Хозяйка присела, опустив глаза в стол.
— Что слышали об окончательном решении еврейского вопроса? — тихо спросил Крайнев.
— Через месяц. Евреям из Города скажут, что выселяют в Боровку — это деревня в десяти километрах отсюда. Там еврейский колхоз…
Крайнев поднял брови домиком.
— Был такой! — подтвердила Валентина Гавриловна. — До революции Город входил в черту оседлости, евреев жило много, вот и решили организовать национальный колхоз, мода такая была.
— Получилось?
— Большинство разбежалось. Но семей десять осталось. Этим скажут, что переселяют в Город. Обе колонны выйдут одновременно и встретятся на полпути. Там карьер — гравий для строительства брали. Готовая могила.
— Откуда подробности?
— Печатала на машинке план, составленный Ланге. Из русских служащих в управе немецкий знаю только я, а солдат печатает одним пальцем.
— Ланге вам доверяет?
— Как и вам. Пострадавшая от советской власти. Была учителем, стала уборщицей.
— Это по-нашему! — сумрачно сказал Крайнев. — Семен, знающий три языка, сторожит коров, учительница немецкого моет полы, генералы Красной Армии валят лес в Сибири. После чего удивляемся: немцы уже под Смоленском!
Хозяйка не ответила.
— Надо предупредить людей! — сказал Крайнев. — Пусть убегают, куда смогут.
— Не получится.
— Почему?
— Не поверят. Мордехай сказал им: что немцы культурный народ, никого не тронут, они и рады верить.
— Кто такой Мордехай?
— Что-то вроде раввина. В его доме молятся. До войны это скрывалось, хотя многие знали. Теперь немцы не мешают, вот он и рад.
— Надо поговорить с Мордехаем!
— Донесет немцам. Знаю его — мой бывший тесть.
Брови Крайнева еще раз пошли домиком.
— Мы с Марком поженились в тридцать втором, — торопливо заговорила Валентина Гавриловна. — После института меня в Город распределили, он здесь заведующим жилкомунхозом был… Красивый — сил нет! Все бабы мне завидовали. Только зря. Три года прожили — детей нет. Мордехай шипит: «Женился на гойке!..» — женщина всхлипнула. — В глаза говорил! Марк решил проверить, кто виноват? Завел сначала одну любовницу, затем вторую… Каждой обещал: забеременеет — разведется со мной, на ней женится. Ни с одной не получилось… Стал пить, гулять, деньги казенные промотал… В апреле был суд, дали восемь лет. Меня вызывали свидетелем — рассказать о моральном разложении мужа…
— Выступила?
— Отказаться было нельзя. Следователь так и сказал: «Промолчишь — сама сядешь! Напишу, что вместе деньги народные пропили…» А я в глаза их не видела — Марк с любовницами кутил. Рассказала… Прорвало меня! Пять лет он меня перед людьми позорил! Мордехай после суда мне в лицо плюнул — оклеветала его сына. Молиться на него должна была, гойка!.. При людях!.. Все ему сочувствовали, не мне…
Крайнев накрыл ладонью руку хозяйки. Она благодарно прижалась к ней мокрой щекой.
— Русская традиция: жалеть виновного и ненавидеть правого, — задумчиво сказал Крайнев.
— В школе, когда видели с тряпкой, ухмылялись… Дескать, поделом! За что?…
— Почему не уволилась?
— Директор не отпускал — запретили. Сама уйдешь — посадят. Указ Верховного Совета: нельзя самовольно…
— Валентина… Можно так?
— Можно! — горячо ответила учительница. — Мы почти ровесники. Я видела твои документы — двенадцатого года. Я — десятого…
— Почему помогаешь нам? После всего?
— Немцы хуже! Наши измывались, но видели в тебе человека. Плюют, но ты для них свой. Потому, может, и плюют. А немцы… Ты для них раб. Провинишься — убьют и не вспомнят завтра.
— Да… — Крайнев забарабанил пальцами по столу.
— А ты?… — подняла голову Валентина. — Семья есть?
— Никого?
— Совсем?
— Совсем-совсем. Родители погибли, бабушка умерла год назад.
— Жена?
— Нет, и не было.
— Почему?
— Не случилось. То времени не было, то желания.
— Молодой, красивый, умный… Найдешь!
— Ты тоже. Кончится война…
— Не утешай! — отмахнулась Валентина. — После войны даже девкам мужиков не хватит — скольких убили! И скольких еще убьют…
— Кто знает? — наставительно сказал Крайнев, ощущая фальшь в голосе. — Поздно, Валентина. Постели мне на полу!
— Не будет гость на полу спать! — обиделась хозяйка. — Сама лягу!
— Женщина — на полу, мужчина — в кровати?! — возмутился Крайнев. — За кого ты меня принимаешь?
— Тогда ложись рядом, — спокойно сказала Валентина. — Кровать у меня большая, двоих выдержит. Не боишься?
Она посмотрела ему в глаза. Крайнев заглянул в них и понял: отказаться нельзя. Не простят…
9
Советская власть дала Матвею все. Так считал он сам — до недавнего времени. Не случись в октябре семнадцатого большевистский переворот (позже его назвали революцией) в Петрограде, ковырять бы Матвею сошкой тощие земли в родной Грязновке до скончания века. Собирать скудный урожай, который к марту кончится, и тогда, чтоб не голодать, идти на поклон к мужикам позажиточней, просить хлебца взаймы, видеть их презрительные взгляды и униженно кланяться, кланяться… Так жил отец Матвея, Фрол, по-деревенски — «балаболка». Прозвище Фрол получил оттого, что говорить любил больше, чем работать. Потому и жил в покосившейся избе, в окружении рано постаревшей, сварливой жены и вечно голодных детей. По праздникам Фрол напивался и бродил по деревне, рассказывая, что скоро наступят другие времена, когда у власти окажутся бедные, а у богатых (Фрол называл их «иксуплататарами») все отымут и отдадут неимущим. Откуда Фрол набрался таких мыслей, Матвей так и не выяснил — отец помер, когда ему шестнадцати не было. Фрол то ли в городе, куда время от времени ездил, наслушался, то ли брошюру запрещенную прочел. Мужики над речами Фрола посмеивались. Исправник, когда ему донесли, только рукой махнул: что взять с балаболки? Социалисты? В Грязновке? Где-где, но не там…
