— Наоборот, я горжусь! Мы, руководя всяким арабским сбродом, поколачивали эту опереточную армию… Арабы и турки, надо сознаться, большие художники по части всевозможных пыток. Я видел, каким пыткам подвергли они пленных берсальеров. В одном оазисе я сейчас вам скажу точно, в Занзуре, они устроили живую аллею смерти. По обеим сторонам тянулись кресты и на каждом — распятый берсальер… Вы себе представить не можете, какое это было драгоценное зрелище! Именно драгоценное! Такого развлечения не могут себе позволить в наш век все Вандербильды и Корнеджи, взятые вместе… Эти свисшие головы, эти окровавленные руки и ноги… Некоторые успели сойти с ума и выли, протяжно так… Это не был человеческий вой… И арабы плясали вокруг при свете факелов, а у одного берсальера…
— Замолчите, барон! Слышите?!. Довольно этих гадостей! — оборвала его княжна. — Как вам не стыдно? Офицер избранного полка, вы, который на каждом шагу кичитесь вашей германской культурой, и вы смакуете все эти зверства?
Она задыхалась и, несмотря на жару, побледнела. Ей неудержимо хотелось ударить хлыстом по этому красивому лицу, так ударить, чтоб кровавая борозда легла поперёк… И надолго легла…
Гумберг увидел, что зашёл далеко. Надо помнить, с кем имеешь дело. Эти русские только и носятся со своей славянской сентиментальностью.
— Княжна, вы не так меня поняли… Я сам не одобрял этих зверств. Но один в поле не воин. И осмелься я только выступить в защиту, эти дикие, чёрные обезьяны…
Но Тамара не слышала. Ей физически противно было соседство Гумберга, тошнило от его сладких духов, и, круто свернув с дороги, подняв лошадь в галоп, она бросилась в лес. И только там, в прохладной тени косматых, протяжно гудящих верхушками сосен, догнал ее Гумберг.
— Неужели вы сердитесь? Давайте заключим мир!
— Мира не может быть между нами. Слишком по-разному смотрит каждый из нас на вещи, — ответила княжна строго и вдумчиво.
— Ну, в таком случае — перемирие. И что за странная манера — заглубляться. Светские барышни должны скользить… А вы — углубляетесь.
— В таком случае я не светская… Но бросим этот разговор. Я не желаю отравлять всю прогулку… Довольно… Здесь так хорошо в лесу…
— Не правда ли? — подхватил Гумберг. — И поэтому я предлагаю нам спешиться и посидеть на траве…
Княжна молча кивнула, торопясь скорей сойти с лошади, чтоб Гумберг не успел ей помочь.
Он отвел коней в сторону, привязав их поводом к тоненькой молодой сосенке с так нежно шелушащейся желтыми пленками корою.
Нет, положительно испорчена прогулка, думала Тамара с досадой. С каким удовольствием, будь она одна, легла бы на спину и, запрокинув руки за голову, ушла бы вся в созерцание далёкого неба, с тихо скользящим, как вата бледным, неустанно меняющим очертанием, облачком. И так лежать долго, без мыслей, без желаний… Хорошо… Не то явь, не то прозрачный сон… А тучки плывут и, медленно разрываясь, тают в чистой лазури…
Но это в другой раз. А теперь надо чинно, поджав колени сидеть, на могучих корнях гигантской сосны и следить, как за собою, так и за своим кавалером…
Гумберг с подчеркнутой церемонностью испросил разрешения закурить.
— Мы не в гостиной, — пожала плечами Тамара.
Здесь, на природе, в лесу, под тягучий, задумчивый гул шепчущихся деревьев, в тени, с ярко дрожащими пятнами солнечных зайчиков, понемногу остыл её гнев…
Тамара вспомнила, что у неё растрепалась прическа. Она отколола шляпу, жалея, что нет под рукою зеркала. Разве распустить волосы? Легче будет сделать новый узел. Она колебалась, удобно ли? Хотя почему неудобно?.. Этим она подчеркнёт свое к нему полное безразличие. И тотчас же поймала себя на лжи. Неутомимый бесёнок ненасытного желания нравиться заговорил в ней. Знала, что распущенные волосы красят ее…
И притворяясь, что забыла не только о близости Гумберга, а и самом существовании его, вынула шпильки… Тёмным золотом хлынули на покатые плечи и гибкую спину тяжёлые, упругие волны… И как сияние загорелись на солнце, пронзенные упавшим сквозь листву лучом…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Гумберг, ошалелый, не мог оторвать глаз… И в этих холодных глазах вспыхнуло какое-то безумие… Он сдерживал себя, но судорогою кривило лицо, и он задрожал весь… Он не мог видеть этих, пылающих огнём, густых, прекрасных волос… И вся княжна была прекрасна, как рыжекудрая фея лесов, как молодая амазонка, у которой так чарующе проснулась женственность…
Бешеное желание рвать целыми прядями эти волосы и до крови искусать эти недоступные, свежие коралловые губы, овладело «гусаром смерти»…
Спружинившись, он кошкою бросился на нее… Нападение не застало врасплох девушку. Молнией обожгла ее мысль, что за свое кокетство она может заплатить дорогой ценою. Страшен был вид Гумберга. И если его не осадить сейчас же, добром это не кончится… Схватив хлыст, она изо всей силы, с жестоким наслаждением ударила барона. И через всю щеку, от виска и до подбородка, лёг кровавый рубец…
Нестерпимая боль остановила Гумберга. Он отпрянул, схватившись сначала за лицо, потом за карман своих клетчатых галифе, где у него был револьвер… Опомнившись, оскалил белые зубы, сжав кулаки… В воздухе было еще много электричества, но гроза уже миновала…
А княжна стояла бледная, решительная, все еще крепко сжимая хлыст.
— Негодяй!.. Вас хватило бы стрелять в женщину!..
— Это невольно… Вы так оскорбили меня… Но я никогда не унизился бы…
— Потому что боитесь… Страх!.. А если бы вы были уверены в безнаказанности…
— Княжна, умоляю вас, пусть это все останется между нами!.. Я и так жестоко наказан. Не говорите никому… Я готов…
— Успокойтесь! Я не скажу брату. И вы, храбрый «гусар смерти», можете быть уверенным, что вас не вызовут на дуэль…
19. За что?
Княжна слишком уже обесценивала все минусы Гумберга. Он не отличался, правда, безумной отвагою, но и не был таким уж отчаянным трусом. И где-нибудь там, у себя в Данциге или Познани, принял бы вызов и стал у барьера.
Но здесь, в этой стране, — сохрани Бог! Малейший, связанный с его именем скандал нанёс бы неизгладимый вред тому делу, ради которого он приехал в Россию. Лучше какое угодно унижение, только не скандал!
Вот почему с такой покорностью — что кипело и бушевало под этой внешней покорностью, это уже другой вопрос! — выслушал Гумберг «дружеский совет» княжны. И вправду это был дружеский совет, заботящийся о том, чтоб менее всего скомпрометировать Гумберга.
— Вернуться вместе — невозможно. Для вас было бы хуже. Этот рубец, он никак не может сойти, скажем, за след от падения с лошади. По-моему, наилучший выход, таков: здесь, на шоссе, движение небольшое, народу мало, и вас никто не увидит. Наконец вы можете закрываться платком. А дальше такая комбинация: вы слезаете с лошади и глухими улицами кое-как пробираетесь на вокзал и едете в Петроград, забившись куда-нибудь в вагон третьего класса, чтоб вас не видели те, кто вас знает. А я с вашей лошадью в поводу возвращаюсь домой и отсылаю её с денщиком брата в эскадрон. На вопрос Дмитрия, где вы и что с вами, я скажу, что вы упали, расшиблись и сломя голову бросились в Петроград к вашему… ну, доктору, что ли. Таким образом, это будет настоящий секрет, а не секрет Полишинеля. Вы же сидите безвыходно у себя и, никого не принимая, почаще меняйте компрессы…
— Вы слишком заботливы, княжна, — с ироническим поклоном, ответил Гумберг.
Тамара наспех убрала свои рыже-огненные на солнце густые волны в готовый рассыпаться узел. Двинулись в обратный путь-дорогу. И если не очень весела первая часть прогулки была, то про возвращение лучше и не говорить. Княжна ехала впереди. Гумберг корпуса на два сзади. И хотя на душе его скребли тысячи кошек злобы и мести, он, однако, именно и подумал этим кавалерским словечком: «на два корпуса».
Он об одном только молил чёрта-дьявола — бога он никогда не знал, как истый пруссак, веря больше всего в Круппа, — молил, чтоб рано ли, поздно ли мог безнаказанно отомстить этой противной девчонке. О, с каким наслаждением распял бы он это молодое тело, как распинал в Триполи пленных берсалъеров!..
