— Мне действительно наскучила классическая причинность в литературе, но я умею разделять литературные пристрастия и реальность. И мне кажется, если бы четверо моих ближайших родственников погибли, я бы тоже запаниковал и начал искать объяснений помимо официальных…
— Неужели умеете? Я имею в виду — разделять вымысел и реальность. Плохо ли, хорошо ли, но с тех пор как я начал этот роман, подобное разделение является для меня самым трудным. Вымысел соперничает с жизнью, говорил Джеймс, и он прав. Но если вымысел и есть жизнь, если вымысел порождает жизнь, он может порождать и смерть. После похорон Паули я был трупом, а труп, не в силах порождать жизнь, вполне способен порождать смерть.
— Вы хотите сказать, что в вашем новом романе тоже есть смерти?
— Там нет ничего, кроме смертей.
— А вам не кажется, что это… неправдоподобно?
Сказав так, я почувствовал себя гнусным кретином — ведь я сам насмехался над постоянным стремлением Клостера к правдоподобию.
— Вы не понимаете и никогда не поймете. Главное, что я его напишу. Я не собираюсь публиковать этот роман и не собираюсь никого убеждать. Это, если можно так выразиться, изложение моей веры.
— Но в своем романе, — не отступал я, — вы отстаиваете гипотезу случайности?
— Я не отстаиваю гипотезу случайности, я просто говорю, что вы должны ее поддерживать или по крайней мере принимать во внимание, хотя для писателя с достаточным воображением могут существовать и другие объяснения. Даже Рамонеда и тот был готов рассматривать иные версии.
— Бросьте, для аргентинского полицейского существует только одна версия: жертва и главный подозреваемый — одно лицо. Но зачем Лусиане было совершать нечто подобное?
— Мотив тут очевиден — чувство вины. Она знала, что виновата, и приговорила себя к наказанию, которого, по ее мнению, заслуживала. Ведь ее отец, будучи религиозным фанатиком, внушил ей идею о самобичевании. К тому же она сумасшедшая, причем ни вы, ни я даже не представляем, до какой степени. И потом, разве не она — знаток грибов, разве не она изучала биологию и знакома с веществами, которые судебные медики не обнаружат? Разве не брат поместил ее в клинику и разве она не знала о его связи с этой женщиной?
Клостер произнес все это без всякого напора, с холодным спокойствием игрока в шахматы, просчитывающего со стороны варианты сидящих за столом соперников. Я молчал, и он кивнул на прозрачную папку у меня под мышкой.
— Что же вы все-таки собираетесь делать с этими листками? Вы так и не сказали.
— Положу в ящик и подожду, — ответил я, — пока опять не выпадет решка.
— Но это не совсем справедливо, — сказал Клостер тоном взрослого, пытающегося договориться с раскапризничавшимся ребенком. — Насколько я помню, у Лусианы была бабушка, уже тогда очень дряхлая, жившая в доме для престарелых. Если она не умерла за прошедшие десять лет, то может сделать это в любой момент.
Ни в выражении его лица, ни в голосе не было ничего, что могло бы меня насторожить — простой логический вывод.
— Конечно, речь не идет о естественной смерти, — сказал я.
— Разве вы не поняли? Теперь для Лусианы ни одна смерть не будет естественной. Даже если ее бабушка умрет во сне, она решит, что я спустился по дымоходу и задушил ее подушкой. Человек, который воображает, будто я подбрасываю отраву в чашки с кофе, сажаю ядовитые грибы и освобождаю из тюрьмы заключенных, уже не в силах остановиться.
— Но я пока в состоянии рассуждать здраво и вижу разницу между четырьмя решками и семью…
— Ах да, число семь… — скучным голосом произнес Клостер. — Но вам-то не пристало допускать такую ошибку. Видимо, отец не преподал Лусиане урок по поводу библейской символики. Для евреев слово «семь» связано с полнотой и совершенством циклов, и именно в этом смысле данное число используется в Ветхом Завете. Когда Господь предупреждает тех, кто попытается убить Каина, он имеет в виду не количество, не численную пропорцию, а полноту и совершенство возмездия.
— Не кажется ли вам, что смерть четырех членов семьи — вполне достаточное возмездие?
Клостер взглянул на меня так, будто мы соревнуемся с ним в тире и он признает во мне меткого стрелка, но уступать не собирается.
— Я знаю только, какую сам испытываю боль. Разве не в этом, по сути, и состоит проблема наказания? Дилемма, как сказал бы Витгенштейн,[20] обыденного языка. Я не представляю, скольких смертей требует смерть дочери. В любом случае от меня ничего не зависит и я не в силах это остановить. Я уже сказал, что занят исключительно написанием романа, но вас, видимо, это не убедило. Больше времени уделить не могу — жду девушку из колледжа, которая собирается взять у меня интервью для школьного журнала…
Клостер замолчал на полуслове, возможно заметив у меня на лице признаки удивления или беспокойства. На прочитанных им страницах не говорилось о страхах Лусианы по поводу сестры, и я замер в надежде услышать что-нибудь еще о новой гостье, однако Клостер решительным жестом указал одновременно на лестницу и на дверь. Спускаясь, я рискнул оглянуться: он стоял неподвижно, словно хотел удостовериться в моем уходе.
— По телефону вы сказали, что тоже хотели меня кое о чем спросить, — вдруг вспомнил я, — но так и не спросили.
— Не беспокойтесь, то, что я хотел узнать, я от вас услышал.
Глава 8
Выйдя на улицу, я сразу бросился к телефону-автомату. Записной книжки у меня не было, поэтому пришлось звонить в справочную и выяснять номер Лусианы по фамилии и адресу. Через несколько секунд механический голос продиктовал нужные цифры, и я немедленно набрал их, пока не забыл.
— Я только что говорил с Клостером, — выпалил я, услышав ее голос. — Он выставил меня, потому что ждал какую-то девушку из школьного журнала. Это не может быть твоя сестра?
— Может, — пролепетала она. — О боже, я думала, он выбросил эту идею из головы, а он, судя по всему, продолжал действовать у меня за спиной. Она ушла минуту назад и не сказала куда, но я заметила, что она положила в сумку книгу Клостера, которую уже читала, и это показалось мне странным. Наверняка хочет, чтобы он ее подписал. — В ее голосе зазвенело отчаяние. — Я могла бы взять такси, но думаю, уже поздно, вряд ли я ее догоню. Откуда ты звонишь?
— Я за углом у его дома, в телефонной будке.
— Тогда, может быть, ты ее подождешь и задержишь, пока я не приеду? Пожалуйста, сделай это для меня, а я сейчас же возьму такси.
— Нет, я ничего делать не буду, — сказал я как можно тверже. — Сначала нам нужно еще раз поговорить. Я уверен, что в собственном доме Клостер никакой глупости не совершит. Тут на углу есть бар, откуда, наверное, виден вход в дом. Я могу понаблюдать за ним, пока ты не приедешь и мы все не обсудим. Я сяду у окна.
— Хорошо, — сдалась она, — уже выхожу. Надеюсь, Клостер тебя не убедил.
Я вошел в бар, сейчас почти пустой, и сел у одного из окон, откуда был виден противоположный тротуар, а за ним вход в дом Клостера. Не успел я заказать кофе, как мимо окна, почти задевая стекло, проплыла переброшенная через плечо сумка, которую я узнал бы среди тысяч других. Я вытянул шею, но девушка уже перешла дорогу, а остановившийся у светофора автобус загородил ее. Когда же автобус наконец проехал, Валентины и след простыл, а дверь в доме Клостера медленно захлопнулась. Я разглядел только доставшуюся от старшей сестры сумку и темно-синий рукав пальто.
Лусиана появилась через полчаса. Сквозь стекло я заметил, как она, входя, небрежно поправила волосы — наверное, мой звонок поднял ее с постели, и теперь она решила наспех привести себя в порядок. Лицо осунувшееся, без следов косметики, глаза какие-то остекленевшие, словно под воздействием лекарства.
— Она пришла? — вместо приветствия спросила она.
Я встал и уступил ей свой наблюдательный пункт, а сам сел напротив.
— Да, только что. Правда, я ее толком не видел, но думаю, это она: у нее твоя бывшая сумка и темно-синее пальто.
Лусиана кивнула:
— Да, длинное, тоже когда-то было мое. Когда она пришла?
— Минут десять назад. Уверяю тебя, ничего не случится. Я поговорил с ним.
— И он тебя убедил. — Она сверлила меня взглядом, словно хотела прочесть в глазах настоящий ответ. — Теперь ты веришь ему.
— Я этого не говорю, — произнес я как можно убедительнее, но мне было не по себе. — Просто я не сомневаюсь, что он не сделает ничего такого напрямую, тем более у себя дома.
— Он может сделать что-то другое, — мрачно заявила она. — Валентина даже не представляет что, ведь она всего лишь легкомысленная девчонка. Ей о нем ничего не известно, так, напридумывала что-то по его книгам. Но я-то его знаю, причем с разных сторон.
