Размышления эти, как вы легко вообразите, не отличались благожелательностью. Сэру Стаффорду Криппсу они бы не понравились. Сталин, стань они ему известны, сурово сжал бы губы, ибо мысли Арчибальда были буквально пронизаны неприязнью к Массам. Его жалостливая любовь к распятому пролетариату угасла. Позже он недвусмысленно дал мне понять, что в эти черные минуты от всего сердца желал, чтобы распятый пролетариат как следует подавился. И то же относилось ко всем страждущим Массам. Арчибальд сказал мне, что при мысли о том, как он практически отверг любовь Аврелии и разбил ее нежное сердце в желании сотворить немножко добра этим распятым подлюгам, ему захотелось прижать лоб к фонарному столбу и разрыдаться.
Наконец, отдохнувший и освеженный после этого привала, он продолжил путь. Больше всего на свете он жаждал отыскать выход из этого жуткого места и вернуться в цивилизованный мир Мейфэра, где мужчины – это мужчины, и, если один из этих мужчин, насыщаясь в тамошней харчевне, окажется не при деньгах, он может просто потребовать карандаш и поставить свою подпись на счете. Только вообразить, думал он, что Ферраро в «Беркли» хватает тебя за брюки ниже пояса и пускает рикошетом по Пиккадилли!
Да, мой племянник Арчибальд томился по Мейфэр, как могучий красавец олень, разгоряченный бегством от своры, пыхтит и томится по прохладным водам ручья. Но как туда добраться? Вот в чем заключалась закавыка. Он смирился с необходимостью идти туда пешком и хотел только одного: выбрать верное направление, куда, собственно, следовало идти. Он спросил у полицейского, как пройти к Пиккадилли-Серкус, но в Ист-Ботлтоне невозможно задать такой вопрос и не навлечь на себя неприятные подозрения. Полицейский только прищурился на Арчибальда и велел ему проходить. Арчибальд послушно прошел, и инцидент был исчерпан.
Примерно через двадцать минут после этого Арчибальд обнаружил, что его терзает лютый голод.
Отправляясь в Ист-Ботлтон, он намеревался поужинать там. Он не рассчитывал на особые деликатесы, но ему даже нравилась перспектива обойтись простой пищей, сделав, так сказать, изящный жест в сторону страждущих Масс. В конце-то концов он не обжора. Немножко консоме, возможно, с кусочком копченой лососины или ломтиком дыни в качестве закуски, затем truite bleue [4] и крылышко цыпленка, а на десерт суфле вполне его удовлетворят. Собственно говоря, он уже высматривал подходящий ресторан, когда эпизод с дитятей, убежденным противником хлебушка, отвлек его от этих поисков. Затем ему досталась роль мадам Рекамье, после чего он должен был бежать, спасая жизнь. Так что теперь у него мучительно сосало под ложечкой.
И в этот миг он увидел, что стоит перед одной из бесчисленных пивных этих мест и смотрит через открытое окно в помещение с двумя столиками, покрытыми клеенкой. За одним спал, положив голову на руки, всклокоченный мужчина. Другой столик был свободен, если не считать ножа с вилкой, и сулил обильную трапезу.
Некоторое время Арчибальд стоял, жадно глядя в окно. Денег у него не было, и ситуация выглядела impasse [5] . Но, как я уже упомянул, критическое положение всегда пробуждает Муллинера в тех, кто принадлежит к нашей семье. Внезапно, словно молния, Арчибальда осенило воспоминание, что на шее он всегда носит (тщательно прилаженную, чтобы всегда пребывать над его сердцем) миниатюру Аврелии Кэммерли в изящном платиновом медальоне.
Он заколебался. Его духовная сторона твердила ему, что будет святотатством променять оболочку миниатюры этой прелестной девушки на пошлую пищу. Но его материальная природа требовала жаркого с пивом и, прежде чем колебание продлилось десять секунд, уже понудила его мустангом прогалопировать в открытую дверь.
Полчаса спустя Арчибальд Муллинер отодвинул тарелку и испустил глубокий вздох.
Это был вздох сытости, а не сожаления. Хотя, пожалуй, в нем таилась и крупица сожаления – ибо теперь, когда голод был утолен, в нем вновь начали пробуждаться более высокие чувства, а с ними и легкое раскаяние, что он допустил столь жестокие мысли о Массах.
В конце-то концов, рассуждал Арчибальд, прихлебывая пиво и преисполняясь широтой и беспристрастностью взглядов, даруемых пресыщением, нельзя не признать, что в момент всех этих неприятностей точка зрения Масс имела за собой кое-что. В самом деле, каково было бедным милым пролетариям, с младых ногтей то и дело распинаемым, беззаботно поглощать дармовое, как им внушили, угощение и вдруг понять, что, поскольку угощавший оказался без денег, они вынуждены будут сами расплачиваться за выпитое.
Ну, и беспиджачный… Да, он мог представить себе ход его мыслительных процессов. В зал заходит неизвестный и начинает швыряться выпивкой направо и налево… Не может уплатить по счету… Так что же делать? Что делать?.. Да, позиция беспиджачного была вполне понятной. Подобный эпизод, пришел к выводу Арчибальд, не мог не вызвать малой толики тревоги и отчаяния.
Собственно говоря, к этому моменту мой племянник достиг таких высот благоволения и милосердия, что, перенесись он в эту минуту в свою уютную квартирку на Корк-стрит, то, по всей вероятности, остался бы тем же поклонником Масс, каким в этот вечер отправился в Ист-Ботлтон, исполненный столь радостных упований.
Но в эту ночь с Арчибальдом случилось еще кое-что, и это кое-что окончательно лишило Массы возможности сохранить высокое место в его мнении.
Мне кажется, я упомянул, что за другим столиком в этой едальне сидел – а вернее, возлежал – всклокоченный мужчина и крепко спал. Но теперь он пробудился как от толчка, выпрямился и заморгал на Арчибальда, благоухая пивом. В этот вечер он себя побаловал, и процесс, именуемый отсыпанием, еще не завершился. Он смотрел на Арчибальда так, будто испытывал к нему острую неприязнь, как скорее всего и было. Начать с того, что на Арчибальде был воротничок. Несколько несвежий после всего пережитого, но тем не менее – воротничок! А стойкое отвращение к воротничкам прочно вплелось в самые фибры души всклокоченного.
– Чего ты тут делаешь? – спросил он сурово.
Арчибальд с большой теплотой ответил, что он как раз кончил поглощать жаркое с жареным картофелем.
– Р-р-р! – сказал его собеседник. – Вырвал, значит, изо рта вдов и сирот.
– Отнюдь! – возразил Арчибальд. – Его принесла на подносе официантка.
– Мало ли чего ты расскажешь!
– Даю вам честное слово джентльмена! – заявил Арчибальд. – Я ни за что на свете не стал бы есть жаркое, которое побывало во рту вдовы или сироты. Гадость какая!
– И тычешь всем в зубы воротничками.
– Да нет же, черт возьми! Вы сказали – тычу?
– Тычешь! – настаивал его собеседник.
Арчибальд смутился.
– Ну, я жутко сожалею, – сказал он. – Если бы я предвидел нашу встречу и что вы так все воспримете, я бы не надел воротничка. Однако это ведь не крахмальный воротничок, – добавил он с некоторой надеждой, – а мягкий, из той же материи, что и костюм, как теперь носят. Но если хотите, я его сниму.
– Носи, носи, пока можешь, – порекомендовал всклокоченный. – Близок день, когда воротнички потоками польются по Парк-Лейн.
Арчибальд встал в тупик:
– Вы, наверное, имели в виду не воротнички? А конечно же, кровь?
– Кровь тоже польется. И кровь, и воротнички.
– И мы сможем пускать кораблики! – весело предположил Арчибальд.
– Ты-то не сможешь. А почему? А потому, что будешь внутри одного из воротничков, а снаружи во всей этой крови. Реки крови потекут. Великие, величаво струящиеся, пенистые реки пролитой крови.
– Знаете, старина, – взмолился Арчибальд, поежившись, – если можно, не так скоро после обеда.
– А?
– Я ведь только что доел обед и…
– Обед! И вырвал его изо рта вдов и…
– Нет-нет! Мы все это уже обсудили.
– В таком случае доешь его!
– Кого?
– Свой обед. Времени-то у тебя мало осталось. Потому как скоро ты заструишься по Парк-Лейн.
– Но я же доел свой обед.
– Нет, не доел. Вот тут-то ты и сел в лужу. Если ты доел свой обед, так что делает весь этот жир на тарелке?
– Я никогда не ем жира.
Его собеседник уже встал из-за столика и теперь грозно хмурился на Арчибальда.
– Ты не ешь жира?
– Да, никогда не ем.
Его собеседник грохнул кулаком по столику.
– Ты сейчас же съешь этот жир! – взревел он. – Вот что ты сделаешь. Когда я был крохой, меня воспитали всегда есть жир.
– Но послушайте…
– Ешь этот жир!
– Нет, только послушайте, мой милый…
– Ешь этот ЖИР!
Положение было не из легких, и Арчибальд не замедлил это понять. Когда два индивида придерживаются столь противоположных взглядов, как этот всклокоченный человек и мой племянник, абсолютно неясно, каким образом они могут найти компромисс. Он любит воротнички и не любит жира, а его собеседник обладает неуемным антиворотничковым комплексом и явно столь же неуемной тягой к жиру. И он обрадовался, когда, привлеченный голосом его собеседника, последние полторы минуты во всю силу своих легких вопиявшего: «Жир! Жир! Жир!», кто-то пробежал по коридору за стеной и влетел в комнату.
