А вечером в общественном собрании за ожесточенным макао секретарь Распутина[353] — человек с невероятным акцентом, склонностью к пессимизму и небольшими черненькими усами — рассказывал, что говорил старец о Ляхове. И снова, как это уже происходило второй год, восторженные слушатели говорили в один голос: «Арон Семенович! Вам нужно писать мемуары. Вы на них заработаете больше денег, чем на размене!..» Арон Семенович презрительно улыбался и загибал пальцы на обеих руках: «Во-первых, менялку я держу не для заработка, а чтобы сыны мои за девчонками не бегали. Деньги есть деньги. Им нравится, когда денег больше с каждым днем, тогда им плевать на ажур и амур. Значит, есть здоровье. Во-вторых, я вам скажу, дворяне не отмоют на себе кровь Распутина еще двадцать лет. И генералы тоже. Ляхова убили. Убьют еще сто Ляховых!»…
У секретаря старца, по слухам, имелся фунт камней голубой воды, жену свою — толстую картежницу — он не успел вывезти из Киева, и в Батуме породистые беженки находили, что Арон Семенович не так плох, как о нем говорят…
«La carte passe! Et la carte passe!» — возглашал крупье, бывший конногвардеец. В соседней зале затянутые в парадные френчи лейтенанты танцевали негритянские уан- и ту-степы, здесь за зеленым столом за неполный час оставлялись двухлетний грабеж на фронте гражданской войны, вывезенное женино колье, заработок знойных тяжелых недель.
Проигравшиеся сидели на веранде, терзаясь воспоминаниями. Охотничий клуб[354], литературный кружок[355], Екатерининское собрание — если бы у этого накрашенного господина в дешевом итальянском костюме, добывавшего обед подачками англичан, а ужин похабными анекдотами в кругу пароходчиков-греков, если б его спросили о прежнем титуле и положении — пришлось бы зарыться в дебри английского клуба в Москве[356], припомнить фамилии старшин клуба в дни чествования Багратиона[357]. Сегодня ему ничто не удавалось. Его главный покровитель, албанский грек и бывший турецкий офицер, разбогатевший на скупке краденого имущества трех армий (русской, турецкой, английской), получил известие, что в Баку большевиками захвачен целый поезд с его консервами. Албанец нервно теребил янтарные четки, сам не ужинал и не хотел понимать намеков накрашенного господина…
Внезапно лакеи засуетились. Старшина, туземный нотариус, атлет и глухарь, кинулся к входной двери, откуда в сопровождении английских офицеров и четырех молодцеватых мюридов вплывал круглолицый, усатый аджарец, в белой чалме, со шрамом на щеке, при драгоценном оружии. Кискин-Заде в ознаменование смерти его страшного врага Ляхова, некогда давшего ему 25 плетей, решил посетить собрание гяуров. Широко растопыренными пальцами он держал громадный букет одуряющих тубероз, преподнесенный женой английского губернатора.
Еще яростней заиграли негритянский ту-степ, еще отчетливей застучали каблуками молодые лейтенанты. Как-никак, а Кискин-Заде являлся все же в некотором роде избранником Его Величества.
III
Последнее осеннее цветение. Изменился фон, нет больше киевских немцев, ростовских казаков, новороссийских марковцев. Но и здесь не избежать эвакуации. И снова повторяются ее три вернейших признака: бешенство спекуляции, баснословные цифры грабежей, приезд театра «Кривой Джимми[358]», который, как статуя командора, появлялся накануне смерти всех украинских, донских, кавказских городов.
Уйдут или не уйдут англичане? В попытках разрешить эту основную проблему всех трех лет беженства худели менялы, теряли аппетит молодые люди из контрразведки, возрастал престиж учреждений защитного цвета: кооперативов, Центросоюза, профессиональных организаций.
Сами англичане славно поддерживали марку традиционной загадочности. Раз в неделю белые шлемы из британского банка через шантанных певиц и болтливых стариков пускали слухи — «уйдем не позже, чем на будущей неделе»…
Наутро фунты дорожали сразу на 200–300 проц., переводчики губернатора за безболезненное получение визы брали вместо пяти фунтов двадцать, встревоженные пиджаки, шляпки и папахи осаждали контору итальянского пароходства…
Проходило два-три дня, англичане банка и штаба успевали продать свои фунты, губернатор вывешивал объявление о строжайшем наказании породителям слухов об уходе войск Его Величества, Фунты летели вниз, в витринах менял появлялось бесчисленное множество второпях закупленных бриллиантов, плачущие дамы не знали, что им делать с билетом 1 класса до Венеции, «la Nourriture y compris»[359], англичане с громадной прибылью покупали обратно свои фунты и бриллианты, глупый беженский анекдот снова повторялся, и не было ему, казалось, ни начала, ни конца.
…Но падение Азербайджанской республики всполошило не на шутку всю эту усталую накипь. В начале мая на пароходе «Сюира» покинули кавказские берега все те, кого не сумели загубить ни кисловодское чека, ни одесская неделя мирного восстания, ни всероссийский палач — сыпняк. Уезжала Россия первая — бывшие министры, попечители, банкиры, уезжала Россия вторая — нувориши, почуявшие близкий конец, комиссары, грабанувшие и больше всего боявшиеся прихода «наших», могущих припомнить былые дела, интернациональное демократическое сословие менял, крупье, шулеров.
На третьем часе поездки заговорила Россия третья. На палубе раздался выстрел. В кают-компанию зашел бритый человек в отличном дорожном костюме с маузером в руках, попросил пассажиров не волноваться и без сопротивления сдавать имеющиеся суммы. Во всех проходах, машинном отделении, у радио-телеграфа стояли такие же люди с такими же маузерами.
После краткого, но энергичного сбора, во время которого у жены одного из видных союзных сановников оказалось совершенно оглушительное количество бриллиантов, представители третьей России сели на лодки и уехали, на прощанье распорядившись всем пострадавшим подать шампанское…
В Константинополе большинство из пассажиров «Сюира» отказалось от мысли продолжать поездку и уныло сошло на берег, утешаясь мыслью о ничтожности своих потерь в сравнении с потерей союзной дамы, у которой бриллианты были величиной в слезу армянских сирот… (ее муж опекал Армению).
Герои происшествия на «Сюире» были пойманы лишь спустя несколько недель. Пока же, в виде нравоучения и для прекращения слухов об участии в грабеже ставленника Его Величества Кискин-Заде, англичане решили наказать кого-либо из имеющихся в их руках «туземных бандитов». В Батумской тюрьме уже второй год содержалась компания из восьми грузин, подозревавшихся в каком-то грабеже. В шесть часов утра на главную площадь города были доставлены в грузовиках все восемь. По английскому обычаю у них были забинтованы лица, и их привязали к специально поставленным столбам. Церемония расстрела, чтобы не приучать индусов к убийству белых, была поручена взводу моряков. После двух сухих залпов к каждому из восьми подошел лейтенант, командовавший взводом, и для верности всадил еще по пуле в голову каждого. В шесть часов десять минут бравые «бобби» уже разгоняли любопытную толпу, густыми цепями осаждавшую площадь.
Возмездие свершилось. К полудню фунт опять повысился: Арон Семенович сказал, что он эти штуки знает: перед эвакуацией всегда расстреливают грабителей… Его телохранитель и кассир, бывший начальник конных разведчиков в добровольческом корпусе, прибавил, что в Екатеринославе он сам командовал подобной церемонией и простить себе не может, как это он не догадался купить валюту в тот же день…
И уже больше никого не радовали ни пальмы, ни карминовые закаты, ни великолепный экспресс с вагон-рестораном, который за неполных двенадцать часов привозил в Тифлис. Что толку было торчать в Батуме, когда в Баку уже заседал конгресс коммунистов и нефтепровод не давал ни капли нефти? Какая радость была от поездок в Тифлис, если советский посол Киров уже произносил с балкона своего дома зажигательные речи[360], а грузинский министр добродушно признался, что в случае чего его армия продержится от полудня до следующей полуночи…
В середине июня английский губернатор известил население, что на место отбывающих на родину английских войск в Батум прибывают французы…
По кривым уличкам, с воем пронзительных рожков, трещоток, с боем барабанов, входили колониальные войска — сенегальцы в фесках. Сомнений больше не было. Значит, судьба Батума предрешена. И, умудренные одесским опытом, последние могикане беженства больше не желали ждать. Бедные ехали в Крым, где дела Врангеля как будто налаживались, где, по слухам, была холера и, значит, нужда в рисе и медикаментах. Обладатели валюты не верили ни в Крым, ни в рис, ни в медикаменты, ни в товарообмен, ни в сенегальцев.
