сказал:
— Обед надо. Тата ждет. А бобр к вечеру будет!
Узелок с обедом был наконец собран. Чтобы не встретиться с матерью, я решил идти по загуменью, а заодно и огурцов поискал на грядках, хоть такое своевольство строго-настрого возбранялось — огурцы ведь еще, если верить матери, только-только набирали силу. И все же я кое-что нашел, и котомочка моя приятно потяжелела.
Как только спустился я с обрывистой лесной гряды на луг и, миновав густой кустарник, выбился на стежку, что вела в Пенькомочу, где некогда мочили коноплю, меня встретила отцова записка, всунутая в расщелину вехи, поставленной как раз посреди стежки, — это чтобы я не прошел мимо, чтоб обязательно заметил записку. Остановился, прочитал: «Ищи меня, Сашка, тут».
Я сразу же окликнул отца, и он отозвался — был совсем недалеко от стежки. Выходит, бобр ушел с того места, откуда я направился домой.
— Давай сюда. Скорей! — позвал отец.
Нет, он и не думал сейчас обедать — торопил меня для другого: некому было следить за ловушкой.
И вот я у канавы. Внимательно гляжу с берега на ловушку, а отец проламывает нору. И надо же, угодил как раз над бобром! Зверь забеспокоился в норе — наверно, даже напугался. Вдруг ловушка резко подалась на середину канавы. Теперь мне ее никак не достать. И я прыгнул в воду, ухватился за ловушку обеими руками. Бобр оказался шустрым — успел уже перевернуться и пробовал выйти из ловушки так же, как и вошел. Но автоспуск закрыл дверцу, а пружина плотно прижала ее к крюкам. Конечно, бобр мог бы удрать. Правда, для этого ему нужно приподнять дверцу кверху. Но в такой момент, думаю, не всякий бы и человек догадался это сделать… Я стоял по грудь в воде, еле удерживая ловушку. Подбежал отец… И вот ловушка с бобром на берегу. И тут же началось то, чего мы и боялись — зверь легко разрушал нашу плетенку: как только вцепится резцами в лозовый прутик, так и перекусывает его. Надо было спасать ловушку. Батька отломал березовый прутик и легонько стегнул бобра по морде. Зверь, правда, успокоился было, но погодя с еще большим азартом принялся терзать ловушку. Теперь уже я следил за бобром — стегал прутком по его воинственной и очень уж потешной, настырной мордашке. Он, как дитя, зажмуривался, отворачивался от меня и затихал, но всего на какую-нибудь минуту…
Отец обедал: ел землянику с хлебом, запивал молоком и все не переставал удивляться:
— Зачем это матка столько огурцов нарвала? Они ведь зеленухи еще, только-только расти начали…
Я молчал. Как быть? Не признаваться про огурцы да и вообще про все, что наговорила мать? Но все же потом, когда отец закончил обед, сказал, что огурцов я сам нарвал и уж мать пусть лучше не знает об этом. Только как могла мать не знать? Она обязательно увидит, что огурцы сорваны, каждую завязь она помнит.
Отец все равно как знал, что я дома не пообедал — о чем я и сам вспомнил только теперь, когда вернулся на луг, — предложил:
— Давай-ка и ты перекуси… Да подадимся на шоссе, чтобы засветло в Чериков добраться.
Несли бобра вдвоем, нацепив ловушку на пружинистую лозовую жердку. Отец шел впереди, я — следом и по-прежнему следил за бобром, не позволял ему портить снасть. После, когда бобр чуть не сорвал дверцу с крюков, мы остановились и прикрутили ее лыковой заверткой.
Покуда добирались до шоссе, солнце село за лес. А потом и вечер наступил. На Чериков — ни одной машины.
Монотонно гудят телефонные провода. Им вторят комары. Правда, разноголосят — кто как вытянет. Комары не дают жизни — лезут назойливо в уши, в нос, в глаза…
Отец закурил. Комариные атаки немного ослабели. В скором времени мы разожгли небольшой огонек. А бобр не утихает — колошматит нашу ловушку изо всех сил. Щепки так и летят от нее! Отец, сгорбившись, сидит над ловушкой — следит, чтоб бобр не убежал. Очень уж сильно жаждал зверек свободы. Наверно, не надеялся уже, не представлял себе, что такая свобода наступит для него (счастливый бобр!) и что вместо болотной канавы он попадет в богатую сибирскую реку…
Всю ночь так и просидели на обочине шоссе. И только утром попали в Чериков на попутной трехтонке.
Наш бобр оказался не первый на базе — пятый. Трех поймал дядька Никита и одного — Демид.
Малинин радовался нашей удаче не меньше нас самих. Но и поругал он нас, когда увидал, что бобра мы ничем не укрывали и он «пекся» на солнце.
— Перегрев, чтоб вы знали, дорогие мои, для бобра — смерть, — укорял Малинин. — Знайте же, как только бобра поймали, так и накрывайте его. Он тогда спокойно себя ведет, не бьется в ловушке.
Быстро нашего бобра пересадили в стационарную клетку, налили в поилку воды, закрыли клетку на защелку. К скобе, на которой держалась защелка, Малинин привязал фанерную бирку с надписью: «Речной бобр, бурый, самец, отловлен бригадой Герасима…»
* * *
Чем-то приглянулись они друг другу: Малинин — отцу, отец — Малинину. Они даже сговорились и бобров ловить и базой руководить совместно, заодно. Отца видели всегда с Малининым, а Малинина — с отцом. За какие-нибудь два дня недавно основанная база в хлевушке на окраине Черикова превратилась в большой двор, обнесенный проволочной сеткой. Мы принялись собирать из заготовок, привезенных из Москвы, клетки, а Малинин куда-то уехал — по-видимому, за бобрами к Михалькову.
Под вечер на дворе стояло больше десяти клеток. Четыре из них мы забираем с собой — завтра на рассвете отправляемся в дорогу. Это решение отец принял вместе с Малининым еще вчера.
Как только Малинин с Петькой вернулись от Михалькова, который ловит с Моргуном, — привезли двух бобров, — мы засобирались в путь. Однако Малинин не отпустил нас, покуда не пересадили привезенных бобров в клетки. В этот же день как раз приехал из Москвы научный сотрудник Володя Братченко. И уже за каких-нибудь два-три часа этот самый Володя стал душой базы, ее хозяином. Он все умел: и бобра брать в руки, и знал, какой лозой его кормить… А чего не знал, то, наверно, придумывал сам, испытывал. Его выдумка, конечно, и то, что бобрам лучше давать для питья речную воду, а не колодезную, так как речная вода богаче витаминами.
Выбрались из Черикова вместе с Малининым. Петька газовал на полную «железку» — спешил
