получу заведование хроникой. Итак, лен, промышленная газета и частная работа (случайная), вот что предстоит. Путь поисков труда и специальность, намеченные мной еще в Киеве, оказались совершенно правильными. В другой специальности работать нельзя. Это означало бы, в лучшем случае, голодовку.
Труден будет конец ноября и декабрь, как раз момент перехода на частные предприятия. Но я рассчитываю на огромное количество моих знакомств и теперь уже с полным правом на энергию, которую пришлось проявить volens-nolens[50]. Знакомств масса и журнальных, и театральных, и деловых просто. Это много значит в теперешней Москве, которая переходит к новой, невиданной в ней давно уже жизни — яростной конкуренции, беготне, проявлению инициативы и т. д. Вне такой жизни жить нельзя, иначе погибнешь. В числе погибших быть не желаю.
Таська ищет места продавщицы, что очень трудно, п[отому] ч[то] вся Москва еще голая, разутая и торгует эфемерно, большей частью своими силами и средствами, своими немногими людьми. Бедной Таське приходится изощряться изо всех сил, чтоб молотить рожь на обухе и готовить из всякой ерунды обеды. Но она молодец! Одним словом, бьемся оба как рыбы об лед. Самое главное, лишь бы была крыша. Комната Андрея[51] мое спасение. С приездом Нади вопрос этот, конечно, грозно осложнится. Но я об этом пока не думаю, стараюсь не думать, п[отому] ч[то] и так мой день есть день тяжких забот.
* * *
В Москве считают только на сотни тысяч и миллионы. Черный хлеб 4600 р. фунт, белый 14000. И цена растет и растет! Магазины полны товаров, но что ж купишь! Театры полны, но вчера, когда я проходил по делу мимо Большого (я теперь уже не мыслю, как можно идти не по делу!), барышники продавали билеты по 75, 100, 150 т. руб.! В Москве есть все: обувь, материи, мясо, икра, консервы, деликатесы — все! Открываются кафе, растут как грибы. И всюду сотни, сотни! Сотни!! Гудит спекулянтская волна.
Я мечтаю только об одном: пережить зиму, не сорваться на декабре, который будет, надо полагать, самым трудным месяцем. Таськина помощь для меня не поддается учету: при огромных расстояниях, которые мне приходится ежедневно пробегать (буквально) по Москве, она спасает мне массу энергии и сил, кормя меня и оставляя мне лишь то, что уж сама не может сделать: колку дров по вечерам и таскание картошки по утрам.
Оба мы носимся по Москве в своих пальтишках. Я поэтому хожу как-то одним боком вперед (продувает почему-то левую сторону). Мечтаю добыть Татьяне теплую обувь. У нее ни черта нет, кроме туфель.
Но авось! Лишь бы комната и здоровье!
* * *
Не знаю, интересно ли Вам столь подробное описание Москвы и достаточно ли оно понятно для вас, киевлян.
Пишу это все еще с той целью, чтобы показать, в каких условиях мне приходится осуществлять свою idée-fixe.
А заключается она в том, чтоб в 3 года восстановить норму — квартиру, одежду, пищу и книги. Удастся ли — увидим.
Не буду писать, п[отому] ч[то] Вы не поверите, насколько мы с Таськой стали хозяйственны. Бережем каждое полено дров.
Такова школа жизни.
По ночам урывками пишу «Записки земск[ого] вр[ача]». Может выйти солидная вещь. Обрабатываю «Недуг». Но времени, времени нет! Вот что больно для меня!
Наде
Просьба: передайте Наде (не в силах писать отдельно — сплю!), нужен весь материал для исторической драмы — все, что касается Николая и Распутина в период 16-го и 17-го годов (убийство и переворот). Газеты, описание дворца, мемуары, а больше всего «Дневник» Пуришкевича[52] — до зарезу! Описание костюмов, портреты, воспоминания и т. д. Она поймет.
Лелею мысль создать грандиозную драму в 5 актах к концу 22-го года[53]. Уже готовы некоторые наброски и планы. Мысль меня увлекает безумно. В Москве нет «Дневника». Просите Надю достать, во что бы то ни стало! Если это письмо застанет ее перед отъездом, прошу ее привезти материалы с собой. Если ж она остается в Киеве, подождать Рождества и приезда Коли Гладыревского[54], скопить материал и прислать с ним. А может, и раньше будет верная оказия.
* * *
Конечно, при той иссушающей работе, которую я веду, мне никогда не удастся написать ничего путного, но дорога хоть мечта и работа над ней. Если «Дневник» попадет в руки ей временно, прошу немедленно теперь же списать дословно из него все, что касается убийства с граммофоном, заговора Феликса и Пуришкевича, докладов Пур[ишкевича] Николаю, личности Николая Михайловича[55], и послать мне в письмах (я думаю, можно? Озаглавив «Материал драмы»?). Может, это и неловко просить ее обременять этим, но она поймет. В Румянцевском музее нет комплектов газет 17 г.!! Очень прошу.
Дядя Коля и дядя Миша[56] здоровы, живут хорошо. Лилю ни разу не видел. Земск[ие][57] хорошо.
Целую Вас, дорогая мама, крепко.
Тася также. Всех целуем.
Михаил.
P. S. Самым моим приятным воспоминанием за последнее время является — угадайте, что?
Как я спал у Вас на диване и пил чай с французскими булками[58]. Дорого бы дал, чтоб хоть на два дня опять так лечь, напившись чаю, и ни о чем не думать. Так сильно устал.
Ивана Павловича[59] целую крепко. Косте:
пора написать письмо!
Пишите по адресу: Садовая 10, кв. 50.
Известия АН СССР. Серия литературы и языка. Т. 35. 1976. № 5. Письма. Печатается и датируется по ксерокопии, с автографа (ОР РГБ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 2. Л. 1–8).
М. А. Булгаков — Н. А. Булгаковой-Земской. 1 декабря 1921 г.
(из Москвы в Киев)
Милая Надя,
чего же ты не пишешь?! Одно время пережил натиск со стороны компании из конторы нашего милого дома. «Да А. М.[60] триста шестьдесят пять дней не бывает. Нужно его выписать. И вы тоже неизвестно откуда взялись...» и т. д. и т. д.
Не вступая ни в какую войну, дипломатически вынес в достаточной степени наглый и развязный тон, в особенности со стороны С. смотрителя. По-видимому, отцепились. А[ндрея] настоял не выписывать. Так что, пока что, все по-прежнему. С. довел меня до белого каления, но я сдерживаюсь, п[отому] ч[то] не чувствую, на твердой ли я почве. Одним словом, пока отцепились.
* * *
Я заведываю хроникой «Торг. Пром. Вестн.»[61] и если сойду с ума, то именно из-за него.
