Конечно, из этой затеи не выходит ровным счетом ничего. При первом же выстреле ружье так отдает мне в плечо, что я едва не падаю на землю. Но и отступить невозможно: не хватало еще, чтобы Из посчитала меня слабачкой!
Еще три выстрела в никуда. Плечо начинает болеть и чесаться. Сплошные мучения.
– Может быть, хватит, детёныш?
– Нет.
Еще десяток выстрелов. Полная безнадега. И хотя мои руки дрожат мелкой дрожью, а ружье все время норовит завалиться и выскользнуть из пальцев, я упорствую. И втайне жду, что Из придет мне на помощь. Заберет этоm чертов многотонный «Кригхофф».
Я больше не стану сопротивляться.
– Ты уже все доказала, детёныш. – Она все-таки решила прийти мне на помощь.
– Ничего я не собиралась доказывать…
– Упрямая.
– Пусть.
– Плечо болит?
– Пусть.
– Я и говорю – упрямая. Оно ведь болит.
– Пусть.
Больше всего мне хочется, чтобы Изабо пожалела меня – как в тот день, когда она украла мое сердце. Чтобы она снова притянула меня к себе и поцеловала в макушку. И чтобы можно было безнаказанно расплакаться – сладкими слезами.
Слезы понадобятся мне очень скоро, хотя в тот день, на полигоне, я еще не знаю об этом. Но уже что-то начинаю чувствовать.
Сначала – из-за колечек.
Всякий раз закуривая, Изабо выпускает их совершенно машинально. Колечки отличаются совершенством формы: идеальные, как будто выписанные циркулем круги. Так было всегда, а теперь все меняется.
Они больше не круглые.
Они становятся вытянутыми и слишком быстро исчезают, растворяясь в воздухе. А Изабо выглядит рассеянной и улыбается мне даже чаще, чем обычно.
Нет, не мне.
Нет-нет-нет.
Все становится на свои места в очередную встречу, и не в самой этой встрече тут дело. А в прощании.
– Когда увидимся? – самым независимым тоном произносит Анечко-деточко.
Так она говорит всегда. А Изабо всегда отвечает:
– Когда-нибудь. Я позвоню.
Но сейчас все не так.
– Боюсь, что мы не увидимся.
– Что?
Должно быть, у меня такое выражение лица, что Изабо покидает ее обычная безмятежность.
– Я хотела сказать, что мы не сможем видеться какое-то время.
– Почему?
– Я уезжаю, детёныш.
– Куда?
– Тебе не понравится.
– Почему?
– Это далеко.
– На Луну, что ли? – Кажется, это не очень удачная шутка.
– Хотелось бы. Но на самом деле это Аргентина.
За последнее время мы не видели ни одного фильма, где бы фигурировала Аргентина. Она никогда не всплывала ни в одном из наших разговоров, как и другие страны, окружающие ее. В киношке продаются мексиканские начосы[20], но мы ни разу не брали хреновые начосы – только поп-корн. Кажется, все мысли из моей головы выдуло сквозняком, и чтобы хоть как-то заполнить пустоту, я начинаю судорожно соображать, что знаю об Аргентине. Столица – Буэнос-Айрес. Солнце на бело-голубом флаге, большая протяженность морской границы – это все, что отложилось в памяти после уроков географии.
Жаль, что доклад по Аргентине делал урод Старостин, а мне (из-за контров с географичкой) досталась ничего не значащий Суринам.
Аргентина – не только география.
Есть еще танго и фильм «Эвита», его очень любит Ма.
– И что ты будешь делать в Аргентине?
– Навещу китов. Давно хотела.
– Где же там киты, Из?
– Полуостров Вальдес. Запомни это название.
– Ни за что.
– Дуешься?
– Еще чего.
– Значит, дуешься.
Я не дуюсь, нет. Из меня как будто выкачали весь воздух и наполнили им большой шар или, лучше сказать, – кокон. И сунули туда Анечко-деточко, чтобы она не натворила глупостей. Не полезла на Изабо с кулаками, не стала швыряться в нее оскорбительными словами или рыдать, давя на жалость. Но такие дешевые фокусы с Из не проходят. Никакие не проходят. Даже Дэвид Копперфильд сломал бы зубы об нее.
Изабо напрочь лишена эмпатии (Ма бы это не понравилось), она эгоистка (Папито бы только руками развел); ей ничего не стоит оторвать человека от земли и унести его ввысь, к облакам из папье-маше и нарисованным птицам. А потом, когда человек поверил, что облака и птицы – настоящие, просто разжать руки.
Она и вниз не станет смотреть, как он там летит, кувыркаясь.
Ненавижу тебя, Изабо!..
– Давно ты решила уехать в свою Аргентину?
– Такие мысли меня посещали, чего уж. А теперь подвернулась реальная возможность. Вот и подумала – почему бы не воспользоваться?
– И надолго… ты едешь?
– Я дам тебе знать, когда вернусь.
– Через месяц?
– Возможно.
– Возможно, но не факт?
– Я дам знать, детёныш.
– Или через полгода? – продолжаю глупо настаивать я. – Или через сто лет?
Изабо целует меня в макушку. Такие вещи срабатывают безотказно, от моей злости не остается и следа. Я немного грущу, но мне больше не хочется закатить истерику и ударить ее. В конце концов, на китов нельзя смотреть вечно. Она вернется – и все будет по-прежнему. Изабо и раньше пропадала на несколько недель, а однажды не объявлялась целых полтора месяца.
Как-то же я существую в ее отсутствие?
Вполне сносно, напрягает только Ма со своей нетающей, как антарктические льды, эмпатией. Она никогда не решилась бы спросить напрямую, почему у меня такая кислая физиономия (это противоречило бы профессиональной этике), и вместо этого включает психоаналитика. В такие минуты я начинаю думать, что сволочизм Ба образовался не на пустом месте.
– Я провожу тебя, Из?
– Куда?
– В аэропорт.
– Не думаю, что это хорошая идея.
– Я просто спросила. Вдруг… Ладно, проехали.
Ненавижу тебя, Из!
Она высаживает меня в двух кварталах от дома, как это делала всегда. Но сегодня все по-другому. Я уже собираюсь приложить два пальца ко лбу, отдавая честь (именно так майор прощается со своим полковником); я даже успеваю сделать это, когда Изабо крепко прижимает меня к себе и весело шепчет на ухо:
– Будешь скучать, детёныш?
– Ни за что!
– И я тоже – ни за что.
Вынув из кармана небольшую коробочку, она протягивает ее мне.
– Что это?
– Дерьмовый подарок. Ты заслуживаешь большего, но ничего умнее в голову не пришло. Посмотришь дома, хорошо?
Я несколько раз киваю, держась за полы ее куртки. Никакая сила не могла бы сейчас оторвать меня от Изабо. Она улыбается. Как всегда – безмятежно:
– Нравится куртка?
Нравишься ты.
Ненавижу тебя, Из!
– Напишешь мне из Аргентины?
– Конечно.
– Тогда я пойду?
– Давай.
– Передавай привет китам.
– Само собой, детёныш.
Наконец-то я отпускаю её. Бреду по улице, сунув руки в карманы, и стараюсь держать спину. Я до последнего надеюсь, что она окликнет меня. Окликнет – и всё изменится. Кроме Аргентины и китов. Они никуда не денутся, но ведь и я не денусь тоже. Всё, что мне нужно сейчас, – одна-единственная фраза: «Детёныш, эй!» И ещё одна: «Я скоро вернусь, детёныш! На третий такт «Smalltown Boy»[21]. Ты и оглянуться не успеешь». И ещё – «Я буду скучать по тебе».
И чтобы Изабо произнесла это грустным голосом.
Я жду. Я всё еще жду. Но вместо оклика слышу, как рычит Локо. Грохот байка постепенно затихает, растворяется в других уличных шумах. Всё – можно наплевать на спину, хоть бы она и согнулась колесом. Можно рыдать в голос и придумывать для Из самые ужасные слова, а для китов – самую ужасную кару. Пусть они выбросятся на берег полуострова, название которого я ни за что не запомню. Пусть совершат массовое самоубийство.
Все до единого.
Они ведь любят самоубиваться.
Пусть они сделают это, а Изабо пусть бродит по берегу, среди китовых туш. Может быть, она отыщет там и мое сердце.
И всё поймет.
Уже подходя к дому, я вспоминаю о «дерьмовом подарке». Ничем не перевязанная коробочка бледно-лилового цвета, со слегка облупившимися краями – для подарка Из могла бы выбрать что-то более подходящее, не такое поюзанное, не такое оскорбительное! Коробочка легко открывается, и я нахожу там ключ на брелоке. Мне хорошо знаком этот ключ, он – от Локо!..
