Довик всегда выполнял приказы дедушки, но тут он очень скоро обнаружил, что у меня весьма негусто с координацией движений и что дыхание у меня путается с движениями рук и ног, и тогда его осенило, и вместо того, чтобы учить меня плавать, он стал учить меня нырять, и не в общественном бассейне, а в том его потайном пруду. Мне тогда было шесть лет, а ему четырнадцать, и поначалу он вводил меня в воду, держа за руку, пока вода не доходила мне до груди, и тогда приказывал мне наклониться, погрузить голову в воду и осторожно выдыхать там воздух, а потом поднять голову из воды и вдохнуть — и снова, и снова. А когда я уже научилась спокойно проделывать это упражнение, он велел мне погружаться в воду полностью, до самого дна, и сидеть там, не шевелясь, только медленно выпускать воздух и получать удовольствие. А если мне очень захочется, я могу взять два камешка со дна, ударить ими друг о друга и слушать, какой приятный звук они издают, потому что под водой все слышно намного лучше.
Когда я привыкла так сидеть, он показал мне, как нужно плавать, но велел мне и эти движения делать, оставаясь под водой — держа там и тело, и голову, и все, — чтобы не сбивать дыхание, а когда у меня кончится воздух, стать на ноги, высунуть голову из воды, набрать полные легкие воздуха и снова нырнуть.
После нескольких таких уроков я научилась высовывать голову и набирать воздух, не становясь на ноги, и так вот я плаваю по сей день. Как тюлень. Большую часть времени нахожусь под водой и высовываю голову как можно реже. Обычно — раз в двадцать или тридцать метров, но если нужно или хочется, я могу нырнуть и на сто метров, а воздух могу не вдыхать целых четыре минуты подряд. Это не мировой рекорд, но для обычного человека много. Да что там много — это жутко много! Большинство людей не могут без воздуха больше чем тридцать — сорок секунд, так что я, сама того не зная, стала тем, кого называют «фри-дайвер», — человек, который ныряет без баллона, только на собственном запасе воздуха.
Не знаю, что мне больше нравится — само ныряние или мое умение нырять. Так или иначе, это приятно, а со времени нашей беды — еще и успокоительно. И полезно. Похоже на невесомость или на полет в замедленной съемке. Я не из тех, кто ныряет на глубину. Мне вполне достаточно двух метров под поверхностью. Я скольжу надо дном, парю там, точно какая-то подводная птица. И всегда, когда я ныряю, мне хорошо и хочется плакать. Может быть, я даже и плачу, не знаю. Когда по лицу течет вода, трудно различить, течет ли по нему еще что-нибудь. Слезы или пот, если под водой вообще потеют.
Я помню: как-то раз когда я была еще девушкой, как говорят наши старухи, и плавала в нашем общественном бассейне, я высунула голову в точности рядом с Хаимом Маслиной, который сидел возле трамплина и старался произвести впечатление на незнакомую мне девицу, какую-то гостью из города. Не помню, рассказывала ли я вам об этом ничтожестве — он внук того Ицхака Маслины, тоже ничтожества, который был соседом дедушки Зеева и, подобно ему, принадлежал к числу основателей нашей мошавы. Короче, когда я высунула голову, чтобы набрать воздух, это ничтожество посмотрело на меня и произнесло: «Как это может быть, чтобы у девушки с такими масисинькими сисями были такие здоровенные легкие?»
Я не разозлилась и не обиделась. Мне нравятся мои масисинькие сиси, и я им тоже нравлюсь. Иногда я даже говорю им: «Как хорошо, что мне достались такие, как вы, а не такие, как, например, у Далии». А иногда они мне говорят: «Как хорошо, что нам досталась ты, а не она». Да-да, они у меня умеют разговаривать, но они не склонны говорить с чужими людьми — только со мной, и друг с другом, и с Эйтаном, когда с ним еще можно было говорить. Ну, не важно. Я посмотрела на Хаима Маслину и сказала: «А как это может быть, чтобы в семье с такими масисенькими мозгами вдруг появился такой гений». И нырнула себе дальше своей дорогой.
Кстати, десять лет назад, во время нашей ежегодной школьной экскурсии в Иорданскую долину, я взяла своих учеников на Кинерет, на тамошнее кладбище, к могиле поэтессы Рахели[61], и там прочла им ее стихи: «Буду ждать тебя до скончания дней, как ждала праматерь Рахель», — потому что именно это я шептала тогда по ночам своему исчезнувшему первому супругу. Потом я показала им также могилу Берла Кацнельсона[62], который лежит там между могилой жены и могилой возлюбленной. А после всех этих культурно-воспитательных мероприятий позволила им немного поплавать в самом озере. И поскольку к нам присоединились несколько девочек, мальчишки решили устроить соревнования — кто донырнет до буйка, что в пятидесяти метрах от берега.
Никому из них это не удалось, и после того, как они вышли из воды, я спросила, разрешается ли учительнице тоже участвовать в соревновании. Они захихикали, и кто-то из них спросил:
— Что, учительница Рута, мы наконец увидим вас в купальнике?
— Не совсем, — сказала я. — Я люблю плавать в коротких штанах. И я спорю, что нырну даже дальше буйка.
Кто-то сказал:
— А я спорю, что нет.
Я спросила:
— На что спорим?
Он сказал:
— Учительница Рута, я дам вам шекель за каждый метр, который вы пронырнете дальше буйка, а вы дадите мне шекель за каждый метр, на который вы не доплывете до него.
Я спросила, кто еще спорит, и поднялись еще десять рук.
Ну, продолжение вы можете сами себе представить. Я вошла в воду до талии, сделала им ручкой «Привет!», нырнула и через три с половиной минуты, которые напугали их до смерти, вынырнула на двадцать — тридцать метров дальше буйка. Помахала им рукой, набрала воздуха и вернулась под водой на берег.
Они были потрясены.
— Ну, вы прямо ас, учительница Рута. А что еще вы умеете делать?
Хороший вопрос. Действительно, что? Говорить. Причем бесконечно, как вы уже, наверно, обратили внимание, Варда. И еще я умею ответить как следует тому, кому это причитается. Что называется, «отрезать», как я отрезала тогда Хаиму Маслине в бассейне. И я умею ждать, долго ждать, я двенадцать лет ждала возвращения моего первого мужа, и его стоило ждать. Я также неплохо умею плакать, но в первых трех занятиях я особенно сильна.
Мои ученики, обиженные и возбужденные, как только могут обижаться и возбуждаться взрослеющие старшеклассники, снова стали нырять, и самый любимый мой ученик, Офер Маслина — кстати, сын того самого Хаима Маслины, — при этом едва не утонул. Этот Офер, надо вам сказать, был парень в своем роде особенный. Не самый лучший мой ученик и тем более не самый прилежный, но самый необычный и самый интересный. Было в нем нечто такое, что я очень ценю и люблю, — голова, устроенная иначе, чем у других. Я бы сказала, что он сумел победить тот генетический материал, которым наделила его семья, ублюдочная во многих поколениях. Расскажу вам случай, который произошел у меня с ним на одном из моих уроков. Помните, в Танахе есть история о пророке Елисее, который проклял детей, смеявшихся над его лысиной. Они смеялись над его лысиной, он их за это проклял, а когда пророк кого-то проклинает, то обязательно следует наказание: «Двое медведиц вышли из леса и растерзали из них сорок два ребенка». Так написано в Танахе[63]. Сейчас, когда я вам это рассказываю, я думаю — жаль, что бабушка Рут не могла так проклясть тех детей, которые бежали за ней, когда она шла в поле за трактором, и смеялись над ней.
Ну, не важно. Когда я разбирала с ними этот отрывок, особенно тяжелый для меня из-за Неты, я сказала им, что пророк Илья, учитель Елисея, обычно более нетерпимый и жесткий из них двоих, не поступил бы так ужасно с детьми и, уж конечно, не из-за насмешек над его лысиной. И тут вдруг Офер прервал свое обычное занятие (он все время рисовал в тетрадке такие маленькие рисуночки, кучу маленьких улиток, тесно прижатых друг к другу) и поднял руку.
— Да, Офер, что ты хотел спросить?
(А про себя: «Какой славный мальчик!»)
И снова вслух:
— Да, Офер, я жду?
(А про себя: «Я, осиротевшая медведица Рута, сама бы вышла из леса тебя растерзать».)
— Учительница Рута, — спросил он, — если в самом Танахе написано «двое медведиц», почему вы ругаете нас, когда мы говорим «двое девочек» или «двое мороженых»?
Я посмотрела на него, пытаясь понять, то ли он умничает, то ли в самом деле не понимает, и сказала:
— Ты прав, Офер. Но «двое девочек» или «двое мороженых» — это ошибка уродливая, а «двое медведиц» — ошибка красивая. Некоторые писатели дорого дали бы, чтобы сделать такую красивую ошибку.
И вдруг почувствовала, что от моей диафрагмы к сердцу, точно пузыри из пучины, подымаются совсем другие слова: «Как ты, Офер, такая же красивая, как ты сам, Офер. Кажется, мне не стоит смотреть на тебя».
Ну, не важно. Вернусь к тому пари на берегу Кинерета. Офер набрал воздуха, нырнул и исчез, и прошли минуты полторы, и я вдруг поняла, что это уже чуть многовато для мальчика, поднялась с песка и крикнула: «Офер!» — а потом: «Что с ним случилось? Кто-нибудь видит его?!»
