градуса откровенности. Несколько удачно вброшенных мной фраз были призваны убедить его, что Коновод перед смертью со мной разоткровенничался и назначил продолжателем своей миссии. Кажется, «первый министр» начинал в это верить.
– Ну, за помин Коновода! – Он поднял рюмку и разом опрокинул ее. Крякнул, приглаживая усы. И добавил: – Чтоб его в аду черти жарили, скотину рогатую!
С таким чувством сказано! Я понял: его прорвало.
– Он же нас всех под монастырь подвел! Когда Шляхтича заарестовали, вся связь с той поганой заграницей, на которую мы молимся, сгинула. Но на той стороне люди тертые, изыскали все ж хитрость, как весточку нам бросить. И такое непримиримое требование задвинули – освободить их разведчика любой ценой. Или пристрелить, коли не получится. А Коновод рад стараться, дурак. И во все тяжкие пустился.
– Бунт начал раздувать, – поддакнул я.
– Начал. А ведь мог порешать все тихо. Но ничего лучше не нашел, как народ на бузу подбить. Когда подобное не ко времени и не к месту – это как голову в петлю сунуть.
– Он что, совсем не понимал этого?
– Еще как понимал. И запалил костер не ради Шляхтича, а чтобы всем Европам напомнить о себе и подвинуть хозяев, дабы те ему кость послаще кинули. Потому что до того они ни мычали ни телились… Эх, сколько народу проверенного легло. Кровью нашей за свою амбицию заплатил, падлюка ядовитая!
– Как «гвардия» собиралась освобождать Шляхтича? – полюбопытствовал я. – Штурмом крепость в Никольске брать?
– Ну это совсем на крайний случай. А так задумка была здравая. Если поджечь все вокруг, то по писанным и не писанным большевиками правилам политические заключенные эвакуируются с мест народной бузы. Ну по дороге «гвардейцы» и тормознули бы весь состав. Тем более в тюрьме у нас уши были, доложили бы, когда Шляхтича повезут.
– В лучших традициях Дикого Запада.
– Какого Запада?
– Дикого…
– Это в Польше, что ли? Они могут, дураки знатные…
– Ладно. С оценкой твоего атамана согласен, – произнес я. – Но главный вопрос остается открытым.
– Какой такой вопрос?
– Бузу подняли. Надо ее куда-то вести. Тем более обязательства перед Европой положено выполнять.
– Это с чего? Пускай Коноводу про обязательства выговаривают, если на том свете сыщут его.
– Да не елозь ты, Батько. Мне перед тем, как сдохнуть, Коновод много чего поведал. И вроде бы теперь я за него. Как была наша цель – свободная Украина без жидов и большевиков, так и осталась. Как был ты «первым министром», так и остаешься. Согласен на такое?
– Подумать надо, – рассудительно протянул он.
– Э, нет. Думать я буду. А тебе действовать надо.
Батько нехотя кивнул.
– Только без Польши нам не потянуть, – сказал я задумчиво. – Есть мысли, как связь с ней восстановить?
– Да кто ж его знает. Только ждать, пока они сами на наших людей секретных выйдут. Они некоторых знают. Но это бабушка надвое сказала.
– Или Шляхтича вызволять.
– На замок идти? Опять?! – Батько нервно рассмеялся и покосился на меня как на сумасшедшего. Наверняка сейчас прикидывает, как от меня сделать ноги.
– Да это я так, – поспешил успокоить я. – Мысли вслух.
– С таких дурных мыслей все и заваривается так, что потом лаптем эти щи кислые не расхлебаешь, – буркнул Батько, хватая стакан.
– Сначала было слово, – процитировал я одну мракобесную книгу, выдержки из которой почему-то всегда приходились к месту…
Глава 5
– «Правду» можно? – спросил я киоскершу, скучающую в своей будочке с вывеской «Газети».
– Да нет тут давно никакой «Правды», – раздраженно отозвалась киоскерша. – Вин, тильки «Радянська Украина» за три копейки.
– «Украина» за три копейки. А не дорого?
– Шо? – озадаченно посмотрела на меня киоскерша, до нее дошел смысл сказанного, и она буркнула: – А вот как сейчас милицию позову.
– Ну так вместе сядем. Кто говорил, что правды у нас нет? – улыбнулся я.
Киоскерша фыркнула. Протянула мне газету, сгребла мелочь и кинула:
– Гуляй отсюда!
«Правду» на Украине действительно днем с огнем не сыщешь. Не в широком смысле, а в узком – газету «Правда». Тут недавно на республиканской партконференции старый большевик жаловался с трибуны, что до революции в его городе подпольную «Правду» легче достать было, чем сейчас. Такая скрытая фрондерская политика республиканских исполнительных структур. Фига в кармане – Москва нам не указ.
Я неторопливо направился вдоль текущей по Свечинску главной транспортной артерии – улице Ленинцев. Ее берегами были одноэтажные купеческие особняки и доходные двухэтажные дома, она была расчерчена проводами, опасно свисающими с грубых деревянных телеграфных и электрических столбов. Как рыбы в воде, метались прохожие, лодками плыли экипажи и подводы. Линкором гордо прошел пассажирский автобус.
На ходу развернул газету «Радяньска Украина». Там были две главные темы: коллективизация и «коренизация». Еще новая волна пошла – сохранение изначальной степи в природных заповедниках, пока все полностью не перепахали. Ну что ж, дело важное.
На перекрестке улиц Ленинцев и Карла Либкнехта перед распределителем для служащих городских советов и исполкомов толпилась очередь. Здесь отоваривали продовольственные и товарные карточки. По принципу выше должность – больше товару. Хотя рацион в последнее время резали с каждым месяцем и всем без исключения.
Фасад одноэтажного краснокирпичного распределителя, бывшего нэпманского магазина, украшала стеклянная витрина. Еще месяца три назад тут привлекали глаз покупателя и призваны были вызывать обильное слюноотделение мастерски выполненные картонные свиные туши, разнообразные фрукты и овощи. Уже на моих глазах их сменили плакаты революционного содержания, которые менялись каждый день.
Так, что у нас сегодня в витрине? Любимый мой плакат. На нем изображена решительная толпа с ружьями, а также шла трубой зовущая в бой надпись «Единым фронтом на штурм капитализма». Любимый он не из-за несомненных художественных достоинств. Для меня это не просто плакат, а сигнал семафора. Он означает: путь открыт. И меня ждут.
Вот и хорошо! Свернув газету, я кладу ее в карман своей куртки путейского рабочего. Поправляю мятую фуражку. И ныряю в арку дома.
В тесном замусоренном дворике грузчики сгружали с подводы мешки с картошкой, облизываясь на содержимое, но не решаясь их потрошить. С продуктами нынче строго. Обхожу их, прохожу в распределитель с черного хода.
Маленький коридорчик. Хлипкая дощатая дверь. За ней бухгалтерская каморка, заполненная ящиками с уже отоваренными карточками и толстыми амбарными книгами. Учет и контроль – это при социализме условие главное и никогда не достижимое, как горизонт.
В этом царстве учета и ждал меня, рассевшись за дешевым покосившимся письменным столом, Инициатор. Сейчас он мало напоминал того подтянутого, спокойного воспитанного человека, который поил меня чаем на Лубянке и втолковывал порядок оповещения и связи, заставлял наизусть учить все необходимое. Сейчас это
