Мэбэт склонился еще ниже. Всю жизнь он был благодарен только самому себе — это была единственная правда.
— Я знаю, почему ты молчишь, — сказала Мать. — Твоей души не коснулось ни одно из страданий. Я сама захотела так. Трудно ждать от человека благодарности, если он не знает несчастья. В тот час, когда мое сердце остановилось на тебе, я не думала о том, что и ты всего лишь человек. Видишь, и боги ошибаются. Ты был предназначен тем из небесных, кто дает высокую судьбу — я украла тебя у них. Я не знаю, сохранил ли Ульген свое обещание не говорить о тебе никому из тех, кто живет над его небесами. Сейчас это не так уж важно: ты еще не умер, но тебя уже нет в среднем мире. И поверь мне, мальчик, лучше бы тебе не возвращаться…
Мэбэт почувствовал — что-то жжет его глаза. Он закрыл лицо руками и горячая вода засочилось сквозь стиснутые пальцы.
— Это слезы, — печально сказала Мать. — Теперь ты совсем как человек, как все люди.
— Старик дал мне жизни…
Едва заметно вода подернулась алым — это был признак недоумения и предвестие гнева. Опережая Мать, Старик заговорил сам:
— Да, это так… Я дал ему жизни, одиннадцать лет, ровно столько, сколько нужно, чтобы Сэвсэр принял семью Мэбэта, имел силы охранять спокойную старость своих близких и мог продолжить род. Не торопи гнев.
Вдруг увидел Мэбэт, как сползла седая медвежья шкура, и показался тот обезножевший старик, которого встретил он тридцать пять лет назад на медвежьем празднике. Нарты, устланные шкурами, стояли рядом.
— Я ведь говорил тебе, малый, что нет такого сердца, которое не сломалось бы. Помоги-ка мне забраться…
Исчез старик, исчезли нарты, снова возник перед Мэбэтом седой медведь.
— Ты сама велела позвать его, — сказал он Матери. — Мэбэт, покажи жизнь, которую я тебе дал.
Любимец божий достал связку из-за ворота малицы. Тут же дощечки заиграли на огромном когте Старика.
— Люди и так говорят, что боги несправедливы: к одним жестоки, другим благоволят, — сказал медведь. — Закончим охоту, раз начали. Будем справедливы.
— Что ты наделал, — тихо, без гнева сказала Мать. — Что ты натворил? Ты ведь знаешь, что ждет его?
— Знаю.
Старик грузно повернулся к Мэбэту, сел по-собачьи, совсем так, как в тот день, когда он вышел из берлоги и ждал смерти. Прошло немного времени, и он заговорил вновь.
— Люди уподобляют мир своим жилищам. Но мир — не чум, в который можно войти и выйти, откидывая один и тот же полог. Тебя привела сюда твоя тень, ты шел в святилище, следуя за ней. Вернуться тем же путем ты не сможешь. Вот это, — связка вздрогнула на когте Старика, — тебе предстоит пронести через одиннадцать чумов. На самом деле они совсем не похожи на жилища людей. Они невидимы. Ты встанешь на лыжи, рядом будет бежать твой пес, и тебе будет казаться, что ты идешь все по той же земле, по которой ходил всегда. Но это другая земля, и даже совсем не земля. Тебе предстоит пройти одиннадцать пространств, которые есть граница между миром людей и миром богов. Их называют чумами искупления. Там обитают дела людей, злые и добрые, за которые человек не успел получить воздаяния, пока дышал и ходил по земле. Неотплаченное добро и зло живут в тех чумах. Знай об этом. Зло или добро совершал ты, Мэбэт, про то пусть люди судят. Но ты, прозван любимцем божьим только потому, что мы хранили тебя.
— Если захочешь вернуться, — продолжила Мать, — тебе предстоит великая война, ибо выкуп кончился. Мы уже не в силах откупаться от оголодавших духов. Слышишь? Это они воют, предвкушая пир. Воют рэкэны — духи горя, повсюду они бежали за твоими нартами, шли за тобой по кочевьям, но так и не насладились тобой. Рыдают койи, приносящие болезни, проклиная твое здоровое тело, плачут навьи, стенают духи мщения — все, кто должен был коснуться тебя и не коснулся. Твоя дорога к людям лежит через их угодья и в этом пути меня уже не будет с тобой. Подумай, мальчик…
— Ты прокляла меня? — спросил Мэбэт.
— Нет. Я и сейчас люблю тебя и не хочу, чтобы ты страдал. Если бы ты захотел уйти из мира сейчас, без этих мучений, мне было бы спокойнее. Ведь ты был избран мною. Но человек умирает, рано или поздно это должно было произойти и с тобой. Так повелось от сотворения мира, и даже я не в силах что-либо здесь изменить. Поэтому не думай, что боги всесильны.
— Тебя ждет великая война, — Старик повторил слова Матери, — самая великая и тяжкая из всех войн — за самого себя. С тобой только твое оружие, твой пес, и ты сам. Твоя удача уже не будет незаходящим летним солнцем, и победа в руках случая. Подумай, Мэбэт, прежде чем решиться на эту войну…
Говорят, что камень счастливее дерева, дерево счастливее зверя, а человек несчастнее всех их и лучше бы ему не родиться. Но Мэбэт родился и, прожив век любимца божьего, выбирал жизнь человека — ведь он уже был человек до последней души и каждую из этих душ пронизывал, жег непокой за себя самого и за тех, кто с ним.
— Когда присылают оленя с меткой, отказываться некрасиво и прятаться глупо, — сказал Мэбэт. — Благодарю вас, великие, за милость и щедрость. Я выбираю войну.
Он поклонился до земли Матери и Старику. Но Мать уже исчезла — на том месте, где стеной волновались воды, плотно, будто сросшись, стояли ряды сосен, ущельем уходивших в сумрачную бесконечность. Лишь голос Матери остался и произнес…
— Не думай, что боги всесильны. Прощай, мальчик…
Мэбэт поднял пальму, и колчан с белоперыми стрелами заправил за спину. Войпель, все время бывший поодаль, подошел и лег у ног хозяина.
Старик обернулся.
— Пошли, я провожу тебя.
Он надел ремень с дощечками себе на шею, тяжело поднялся, встал на четыре лапы и пошел вперед, вдоль сосен. Седая шкура перекатывалась на огромном старом теле.
Они шли втроем по сосновому сумраку и молчали, только снег лунного цвета что-то шептал под их шагами.
Ряды сосен сужались, и скоро не стало места, чтобы троим идти рядом. Старик остановился, отдал Мэбэту одиннадцать лет его жизни.
— Ты, наверное, слышал, как люди говорят друг другу, желая зла: «Чтоб котцы твои опустели, чтоб ты пропал на Тропе Громов».
— Мне так не говорили, но я слышал…
— Этой тропой вы и пойдете — ты и твой пес. Постарайся не сбиться с нее, иначе пропадешь. Тогда не отыщут тебя ни в том мире, ни в этом.
— Я не собьюсь.
— Не говори так. То, что предстоит, будет слишком трудным для тебя. И, если говорить правду, я не уверен, что все это, — Старик тронул когтем связку в руках Мэбэта, — все это ты донесешь в целости. Бывают войны, в которых ни сила, ни ум, ни смелость не приведут к победе. Тогда ты можешь откупиться — вот этим. Пусть не одиннадцать, а девять или семь… Пусть даже один год — для тебя это будет лучше, чем совсем ничего. Взвешивай свои силы, будь лучше хитрым, чем гордым.
Старик повернулся, чтобы уйти.
— Хотя там, — он показал лапой в темноту, которой замыкалось ущелье, — там у тебя захотят отобрать все. Все, что мы дали тебе. Помни об этом.
Только исчез Старик, упругий луч серебряного света ударил в лицо Мэбэта. Там, откуда бил свет, заканчивалось сосновое ущелье, и начиналась Тропа Громов с невидимыми чумами по пути.
Тропа Громов
Те, кого люди называют бесплотными, на границе миров обретают плоть. Всякий, кому доведется ступить на Тропу Громов должен помнить об этом. Оружие здесь требует иного применения, либо оказывается вовсе непригодным, равно как и привычные приемы войны. Они исходят из того, что всякая битва есть сокрушение тела врага — будь он зверь, или человек, как все люди. Но у обитателей Тропы Громов совсем не та плоть, что у земных существ, и поэтому встреча с ними сулит идущему по Тропе еще одного врага — на этот раз все-таки бесплотного, но сильного. Он преследует путника от его первого шага до последнего. Этот враг — незнание того, как умертвить напавшего врага. Те места, откуда легче всего достать смерть, находятся на их телах не там, где они есть у человека или зверя. К тому же, существа, обитающие в одном чуме, не похожи на живущих в следующем и во всех остальных. Поэтому незнание идущего обращается в растерянность, потом в страх, потом в безумие ужаса.
Есть лишь один способ победить — нужно отказаться от себя, забыть то, каким за годы земной жизни привыкли видеть тебя люди и ты сам. Пройти Тропу Громов от начала до конца сможет тот, чья сила не столько в храбрости и умении владеть оружием, сколько в способности изменяться, каждый раз становиться другим, быть не похожим на себя прежнего. Если идущий не обладает этим умением, ужас уничтожит его в самом начале пути.
Все это ждало Мэбэта.
Когда ударил серебряный свет, любимец божий сделал навстречу ему несколько шагов и обернулся. Соснового ущелья он уже не увидел, а на месте лесного острова зияла белая пустота.
Святилище стояло на краю миров — им заканчивалась тайга. Но эта была не та земная граница, где леса переходят в тундру и с каждым днем пути деревья становятся все меньше, будто хотят исчезнуть совсем, приближаясь к темному, ледяному пределу мира.
