Вопрос был риторическим и ответа не подразумевал. Оба снова умолкли.
— Если он, Корнеев, то есть, этих гэбистов убил, то как нам с ним дальше работать, товарищ генерал? — снова впал в растерянность майор Бондаренко, — Мы за трёхрублёвую взятку своих сотрудников в Нижний Тагил отправляем, а тут двойное убийство! Да не просто убийство, а убийство двух чекистов!
— А ты бы их не убил, если бы они на твою жену нацелились, а, Витя? — недобро сощурив глаза, вкрадчиво произнёс генерал-майор Данков. — Если честно, я и сам никак не могу понять, как теперь следует воспринимать этого Корнеева. С какой стороны не посмотрю на эту ситуацию и каждый раз не могу определиться. То х#й, сука, длинный, то рубашка короткая! Кстати, комитетчики выяснили, что подруга лейтенанта, Клюйко эта прокурорская, она тогда уже, в поезде, на сносях была. И вот, что я скажу тебе, майор! За свою беременную бабу я бы сам всё их Управление к ебеням вырезал и даже задумываться не стал на этот счет! Так что, с Корнеевым мы дальше служить будем, Витя! Хотя и знобит меня от его присутствия в моëм УВД, тут уж я тебе врать не стану!
Глава 11
После того, как намахнули по третьей, Валентин Павлович нравом хоть и не помягчал, но выказывать излишнюю суровость в мой адрес прекратил. В его косых взглядах, которые он на меня бросал, полагая, что делает это незаметно, читалось больше любопытства, нежели неприязни.
— Ладно, Корнеев, если это не ты меня оболгал и под танк бросил, то кто тогда? Говори! От сырости, что ли моё участие в спиртовых афёрах образовалось? — вернувшись к недопитому чаю, принялся меня пытать Матыцын. — Руководитель я строгий, это да, но, чтобы зазря кому-то соли на хер насыпать, такой привычки я не имею! Не припомню я таких врагов, чтобы вот так со мной! Потому на Копылова и думаю! Знаю, что он, гадёныш комсомольский, на моё место метит!
Я с неторопливым удовольствием пережевывал рыбный деликатес. Сосредоточенно и по одной давил во рту умеренно солоноватые икринки. С глубочайшим удовлетворением утверждаясь в мыслях, что хороша не только икра, но и масло на бутерах здесь самое настоящее. Совсем не то, что выбрасывают для нас, плебеев, на прилавки пролетарских гастрономов. Это масло имело лёгкую благородную желтизну и вкус, способный восхитить самого взыскательного гурмана. Оно было по-настоящему сливочным и, скорее всего, самым, что ни на есть «Вологодским».
— Почему комсомольский? — чтобы собраться с мыслями, вильнул я хвостом в сторону, меняя тему.
— Потому что начинал он с должности освобожденного комсомольского секретаря на железной дороге, — пренебрежительно ухмыльнулся товарищ Матыцын, — Давно было, но я хорошо помню, что он еще только от остановки шел, а у нас в райкоме девки из машбюро уже носы зажимали, — явно сгущая краски, презрительно упомянул Второй секретарь наташкиного отца.
— Почему зажимали? — примериваясь к уже четвёртому икряному излишеству, равнодушно спросил я, — Сергей Степанович настолько сильно потел? А когда потел, то вонял?
— Не знаю, как он потел, но, что вонял, это истинная правда! Креозотом от него за версту несло! Он освобождённым секретарём на шпалозаводе тогда работал. А ты, Корнеев, прекращай мудить, ты мне зубы не заговаривай! Давай, рассказывай, кто тебя на меня подтравливал? На дурака ты вроде бы не похож и раз дело против меня слепил, значит, понимание имеешь, откуда там ноги растут!
С сожалением отведя глаза от номенклатурных закусок, я принялся вводить партию коммунистов в лице товарища Матыцына, в заблуждение.
— Напоминаю вам, что мне не проверочным материалом это дело передали, а уже возбужденным! — без какого-либо лукавства начал я оправдываться и переводить стрелки от себя.
— И твари эти бессовестные, которые на меня клеветнические показания дали, тоже сами к тебе пришли? Без приглашения⁈ — со злой ухмылкой и вполне резонным вопросом отреагировал на мою правду партийный вождь.
— Нет, Валентин Павлович, сами они ко мне не приходили, — не повёлся я на ехидную провокацию, — Там всё еще хуже было! Каждый раз после моего допроса все те фигуранты, что дали на вас изобличающие показания, потом еще и покаянные письма мне передавали! После чего все эти люди почему-то бесследно исчезали! У меня такое впечатление сложилось, что кто-то очень сильно не хотел и по сей день не хочет, чтобы между ними и вами очные ставки проводились! А один фигурант, который самый главный, так тот и вовсе в камере повесился! — спокойно и несуетно ответил я. — По максимуму вас загрузил и сразу же повесился!
— Это ты про технолога с ликёро-водочного? — проявил осведомлённость товарищ Матыцын.
— Точно так, это я про главного технолога Николая Тихоновича Шалаева! — подтвердил я его безошибочное предположение. — Очень уж он старался вас закопать своими показаниями, Валентин Павлович! А потом, когда он разоблачил вас, то сразу же и самоубился. Только сделал он это как-то очень уж странно! Против всех правил судебной криминалистики и даже законов всемирного тяготения!
— Как это? — незамедлительно оживился хозяин кабинета, — Ты, Корнеев, что этим сказать хочешь?
— Я, Валентин Павлович, хочу сказать, что слишком уж неправильно он повесился! — начал я охотно объяснять все несоответствия оболганному партийцу, — Когда человек без посторонней помощи вздёргивается, у него совсем по-другому след от петли отпечатывается на шее. Странгуляционная полоса должна быть расположена от подбородка к затылку. Конечно же, если этот человек, как все нормальные самоубийцы, вешается.
Заметив, что Матыцин слушает меня очень внимательно и очередным попрёком перебивать меня не намерен, я тут же воспользовался его заинтересованностью. И взял с тарелки следующую порцию начальственных изысков.
— Ты бы погодил пока жрать, Корнеев! — всё-таки разочаровал меня своей бестактностью охочий до подробностей партиец, — Давай, о деле сначала поговорим! Что не так с этим висельником?
— А всё не так! — пришлось положить черно-зернистое излишество назад на тарелку, — Ну или почти всё. След от петли у него был расположен не характерно для самоповешивания. Это раз! Да и вообще, сами подумайте, зачем ему было вешаться? Тем более, сразу после того, как он вас загрузил своими показаниями? И еще вдогонку покаянное письмо мне написал, в котором изобличил вас, как организатора, и главного бенефициара всей воровской схемы? Или вы считаете, что у него совесть внезапно проснулась? Там, кстати, в этом письме, много, чего о вас понаписано. Целая поэма!
Внимательно ловивший каждое моё слово Матыцын, отвечать мне не торопился. Он мял свой округлый подбородок и ждал продолжения моих экспертных рассуждений. А мне вдаваться в излишние подробности, наоборот, не шибко хотелось. На их детали, сложенные в совокупности, запросто можно было проколоться. Что ни говори, а кроме показаний покойников и бегуна на длинную дистанцию, в деле не было ничего существенного. Я вполне обоснованно опасался, что любой камень выпавший из фундамента обвинений Матыцына может повлечь обрушение всей конструкции.
— Ты мне вот, что скажи! Тебе кто-нибудь давал указания по этому делу? — не дождавшись новых откровений, спросил Валентин Павлович, — Я хочу знать про любые поступившие тебе указания в отношение лично меня!
— Нет, — помотал я головой после недолгих раздумий, — Никто мне насчет вас указаний или рекомендаций не давал! Но одно могу сказать со всей определённостью! Главного технолога Шалаева удавили, если не по прямому указанию начальника городской милиции и горпрокурора, то, как минимум, с их ведома. Это точно!
— Это как? — встрепенулся Второй секретарь, — С чего ты это взял? Хочешь сказать, что Дубянский с Красавиным меня подставили? Но зачем⁈
— Откуда мне знать, — равнодушно пожал я плечами, — Однако они почему-то сильно забеспокоились, когда я заметил некоторые несоответствия и проявил желание осмотреть труп Шалаева более тщательно.
— Осмотрел? — подался ко мне через стол Матыцын.
