Будто страницы огромного альбома раскрываются перед посетителем в экспозиции советского отдела. В «альбом» вместились тревожная ночь гражданской войны — и портреты больших советских ученых, ненависть к фашистам — и любовь к человеку, залитая солнцем Армения и строгие, прекрасные контуры Ленинграда.
Пульс времени, поступь истории…
* * *
Однажды в Отделе советского искусства двое посетителей остановились перед работами Козьмы Сергеевича Петрова-Водкина. Молодая женщина переходила от одного полотна к другому. Мужчина, ее спутник, выполнял роль экскурсовода с несомненным знанием предмета. Люди эти, судя по всему, приехали в Ленинград издалека и пришли в Русский музей специально для того, чтобы посмотреть произведения советских мастеров.
Долго стояли они перед портретом девушки в лесу.
— Посмотри, у девушки немного утомленное лицо, — говорила молодая женщина своему спутнику. — Это, наверное, потому, что лес утомляет человека, опьяняет, если долго в нем находиться…
— А вот его знаменитая «Селедка», — показывал ее провожатый. — В свое время она произвела фурор смелостью и точностью видения вещей, какие вообще свойственны Петрову-Водкину. Помнишь его натюрморт «Черемуха в стакане»? Он тоже находится здесь, в музее.
Наконец, они подошли к картине «1919 год. Тревога».
— Это одна из лучших картин художника, — снова заговорил приезжий. — Посмотри, как цвет может выразить и определить тему вещи: красные, коричневатые, теплые тона простой комнаты рабочей семьи — и холодная, густая синева улицы, вечера за окном, огромного, еще не упорядоченного тревожного мира. Сама контрастность цветовых сочетаний создает у Петрова-Водкина тревожное настроение.
Я. Петров-Водкин. «1919 год. Тревога»Это верно. Вечерняя тревога — она прозвучала в неурочном заводском гудке, или в дробном цокоте лошадиных копыт, или в выстрелах под окнами дома — передается каждому, кто остановится перед картиной. Тревога — не только в сумрачной синеве за окнами; она и в повороте головы женщины, жены рабочего, раздевающей дочку перед сном, и в выразительной спине ее мужа, который стоит у окна и старается разглядеть, что происходит на улице, и в скомканной «Красной газете» на табуретке, и в напряженной позе испуганной девочки-подростка…
Люди отходят от этой картины, благодарные художнику за его лаконичный рассказ, за его озабоченность судьбами людей, горячие симпатии к своим героям.
Петров-Водкин, человек, одаренный весьма разносторонне, кроме яркого и разнообразного художественного наследия оставил две написанные им книги. Обе — автобиографичны. Первая, «Хлыновск», повествует о детстве и юности художника, о его предках и родных, об окружавших мальчика людях. Книга написана сочным и острым языком, и с ее страниц выпукло встает глухая пора русской провинции, обычаи, нравы, характеры. Вторая книга художника — «Пространство Эвклида» — повесть о зрелости, о впечатлениях и встречах, о мастерстве живописца и предмете искусства. Обе книги уже давно стали библиографической редкостью. Но они многое объясняют тому, кто отойдет от картин Петрова-Водкина заинтересованным, увлеченным…
* * *
Когда в 1929 году к Михаилу Васильевичу Нестерову обратились с предложением написать портрет академика И. П. Павлова, выдающийся русский советский художник, мастер портрета, ответил, что он — «не портретист» и не считает себя вправе браться «не за свое дело».
В действительности же отказ Нестерова имел глубокие причины. Художник не был тогда лично знаком с Павловым, а по фотографиям и портретам, сделанным другими, не увидел в лице ученого тех «признаков чрезвычайных, манящих, волнующих», без которых для него не существовало искусства, лишь они могли воспламенить вдохновение Нестерова. Ремесленническая же, «заказная» работа художнику претила. Нестеров вспоминал лица Льва Толстого и Менделеева, воплощенные им на полотне, и невольно делал невыгодные для Павлова сравнения.
Но вот их познакомили. О том, как это произошло и к чему привело, великолепно рассказал в своих воспоминаниях сам Михаил Васильевич Нестеров:
«Не успел я осмотреться, сказать несколько слов, ответить на приветствие супруги Ивана Петровича, как совершенно неожиданно, с какой-то стремительностью, прихрамывая на одну ногу и громко говоря, появился откуда-то из-за угла, из-за рояля сам „легендарный человек“. Всего, чего угодно, а такого „выхода“ я не ожидал. Поздоровались, и я вдруг почувствовал, что с этим необычайным человеком я век был знаком. Целый вихрь слов, жестов неслись, опережая друг друга. Более яркой особы я и представить себе не мог. Я был сразу им покорен, покорен навсегда. Иван Петрович ни капельки не был похож на те „официальные“ снимки, что я видел, и писание портрета тут же мысленно было решено. Иван Петрович был донельзя самобытен, непосредствен. Этот старик 81 года был „сам по себе“, и это было настолько чарующе, что я позабыл о том, что я не портретист, во мне исчез страх перед неудачей, проснулся художник, заглушивший все, осталась лишь неутолимая жажда написать этого дивного старика».
Вот почему в павловских портретах Нестерова, в частности в его портрете Ивана Петровича, написанном в 1930 году и хранящемся в Русском музее, столько внутреннего, эмоционального, духовного начала. Вот почему, глядя на портрет, узнаешь об огромной симпатии, какую художник испытывал к своей «модели». Вот почему внешнее сходство — не конец, а лишь начало, отправная точка творчества Нестерова-портретиста. И вот почему Павлов на его портрете так по-человечески обаятелен.
М. Нестеров. Портрет И. П. ПавловаОн сидит на веранде своего домика в Колтушах за книгой. Может быть, это любимые им Пушкин или Шекспир. Может быть, ученый труд зарубежного физиолога, «коллеги», «опровергающего» павловское учение, — таких было тогда немало. Глаза Павлова будто источают активную целеустремленность, накал мысли.
Перед нами — мыслитель-боец.
Репин, работал в свое время над портретом Павлова, ассоциировал ученого с Сократом. На портрете Нестерова — не философ-идеалист, а человек, в чертах которого откровенно видна напряженность сегодняшней, сиюминутной борьбы, увлеченность, азарт, павловский неугомонный нрав. Портрет работы Нестерова — не отвлеченное изображение ученого, а показ его интеллектуального, творческого горения.
Подписью к портрету могли бы послужить мудрые слова самого Павлова: «Большого напряжения и великой страсти требует наука от человека».
Заслуга художника Михаила Васильевича Нестерова и заключается в том, что это напряжение, эта страсть ясно видны на портрете.
* * *
Через несколько лет после создания нестеровского портрета Павлова другой старейший советский художник задумал воплотить образ другого русского гения, правда, давно ушедшего. К работе над портретом Достоевского приступил скульптор Сергей Тимофеевич Коненков, ныне Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской премии.
Известна фотография 1858 года, сделанная семипалатинским фотографом. На ней запечатлен рядовой Сибирского 7-го линейного батальона Достоевский.
Писателю Федору Михайловичу Достоевскому было тогда тридцать семь лет — возраст расцвета, пора наивысших творческих возможностей. Но в неловкой позе перед фотоаппаратом сидит солдат. Он выглядит старше своих лет. На лысеющей голове приглажены негустые волосы, усталый взгляд устремлен куда-то в сторону.
Руки Достоевского сложены крест-накрест на коленях, большие натруженные руки солдата, знающие тяжесть лопаты и ружья. Эти руки узнали холод и унизительный плен кандалов, когда Достоевского, приговоренного царским судом к смертной казни, вели на расстрел, чтобы за несколько секунд до залпа объявить о царской «милости» — замене казни сибирской ссылкой…
В одном из залов Отдела советского искусства вы найдете портрет Достоевского, сделанный скульптором Коненковым.
Писатель изображен на склоне лет. В лице — трагические следы пережитых тревог. Высокий лоб хранит печать душевных бурь. Это — психологический портрет, в котором прежде всего выявлено настроение, внутреннее состояние человека.
Особенно выразительны руки. Они лежат в знакомом по фотографии жесте, вытянутые вперед, одна на другой, усталые, крупные руки мыслителя, землекопа, солдата, писателя.
Эти руки освобождены от кандалов, оставили лопату и ружье. Но им достался груз ничуть не легче — перо и бумага, которым предстояло донести до нас страдания обездоленных, смятенных, страстно ищущих выхода людей, героев Достоевского. Тяжко было этим рукам, когда они тянулись к униженным и оскорбленным, чтобы коснуться головы рыдающей Нелли, или швыряли в огонь камина сто тысяч, проклятые деньги, погубившие своей страшной властью Настасью Филипповну.
