нужно зеркало. Это по-своему возбуждает, но в то же время это очень печально.
— Я этого не понимаю, — сказал Джим, который на самом деле прекрасно все понял, но предпочел сохранить свою тайну, воспоминания о хижине на берегу коричневой реки. Когда-нибудь он еще раз переживет все это и круг его жизни замкнется. А тем временем он будет познавать этот мир, ублажать себя и тщательно прятать свою тайну от тех, кто ищет его любви.
В феврале контракт Салливана был возобновлен. Несколько дней спустя по случайному совпадению Шоу обзавелся новым любовником. Джим постарался избежать обязательной сцены прощания, но Шоу ждал этого момента два месяца, поэтому доиграл ее до конца. Заранее зная, что его ждет, Джим утром упаковал свои вещи и попытался уйти из дома, но Шоу настоял на прощальной совместной тайной вечере, где Джиму была отведена роль Иуды. И Джим остался.
В течение почти всей трапезы Шоу молчал, изображая муку мученическую, терновый венок, терзающий его чело. Заговорил он только после кофе. Начал он низким голосом, скорее печальным, чем гневным.
— Полагаю, вы с Салливаном намереваетесь уехать?
Джим кивнул. Шоу страдальчески улыбнулся:
— Стыдно, Джим, стыдно. Я так рассчитывал на тебя. Я ведь в самом деле чувствовал, что на сей раз это настоящее, что это надолго. Я некоторым образом как бы невиновен, я думал, что ты особенный, а ты такой же, как все. Не то что бы я тебя обвиняю, — быстро добавил он, желая казаться справедливым. — Я знаю, нелегко жить с таким человеком, как я, да еще когда все вокруг пытаются разрушить то, что ты создал. Видит бог, я знаю, как сильны эти искушения. Противиться этому может только чертовски сильный человек или тот, кто любит. Но ты не то и не другое. В этом нет твоей вины, я тебя не упрекаю. Как я могу? — Шоу не желал, чтоб его прерывали, а потому старался казаться объективным. — В конечном счете, на любовь способны лишь немногие. Ты слишком молод, и я должен был это учитывать. Ты можешь любить только себя, и теперь, когда ты предал самое сокровенное в наших отношениях, ты готов переехать к этому писателю, к этому неудачнику, который так же, как и ты, не способен на глубокое чувство. Да, я наслышан о Салливане, — мрачно сказал Шоу. — Ты, конечно же, этому не поверишь. Ты должен узнать обо всем. Я говорю тебе все это лишь потому, что все еще люблю тебя, несмотря на то, что ты сделал. И еще чтоб показать тебе, что не сержусь. В сущности, я даже счастлив, потому что у меня теперь есть Питер, который будет жить со мной.
Он замолчал, готовый защищаться, но в этом не было нужды. Джим вежливо смотрел на него, думая о том, когда прилично будет уйти. Несколько обескураженный его молчанием, Шоу попытался пройти по воде:
— Я уверен, что Питер сможет мне ответить любовью в той степени, в которой я сам ее даю. По крайней мере, я надеюсь на это. Должны же когда-то закончиться и мои несчастья. Не хочу, чтобы ты думал, что я тебя обвиняю, Джим. Нет, нет. Я знаю, как тебе, должно быть, было трудно. Ведь ты по-настоящему никогда не любил меня, но, по крайней мере, ты со мной был честен. Ты никогда не говорил, что любишь. Но поскольку ты никогда и не говорил, что не любишь меня, я так надеялся и даже верил, что ты меня все же хоть немного да любишь. И только теперь, когда у меня есть Питер, я могу взглянуть на то, что у нас было, на нашу связь, отстраненно и с полным пониманием. Я вижу, что ты просто был зелен. Я и сам виноват, что пытался достичь невозможного.
Джим узнал эту фразу. Это были заключительные слова из его последнего фильма. Крылатые словечки из сценариев нередко закрадывались в речь Шоу.
— Я надеюсь, — продолжал Шоу, подставляя вторую щеку, — что ты поймешь это, прежде чем сделаешь больно и Салливану. Да, я признаю, ты мне сделал больно. Очень больно. Но я на тебя не в обиде. Единственное мое качество, которого ты не найдешь ни у кого больше, я всегда прощаю. Но простит ли Салливан?
Джим пытался изобразить интерес к этому новому вопросу. Ему было известно, что ответ на него вскоре будет получен. Так оно и случилось:
— Понимаешь, Пол Салливан не обычный человек, в этом нет никаких сомнений. Его пригласили сюда, чтобы привлечь снобов, по крайней мере, они на это рассчитывали. Он настоящий интеллектуал, и я думаю, ленивые из Гринвич-Виллиджа считают, что он просто замечательный, хотя он не написал ни одного настоящего бестселлера или какой-нибудь вещи, которую хоть кто-то читал. Уж я-то точно не читал. Конечно, у меня и времени читать особо нет, но ведь я прочел всех классиков: Вальтера Скотта, Дюма, Маргарет Митчел и всю эту братию. А уж они-то были популярны! — Он замолчал, поняв, что перебрал с этой популярностью. — Во всяком случае дело не в том, хороший он писатель или нет. Важно другое. Умеет ли он чувствовать? Достаточно ли он зрелый человек, чтобы прощать тебе твои недостатки? Говорят, он довольно жестоко поступил с одним парнишкой, но я уверен, что тебе повезет больше. Я хочу, чтобы ты был счастлив. Я действительно этого хочу, правда, — улыбка во все лицо почти скрыла ненависть в его глазах.
В этот момент в холле послышались шаги, и в дверях появился темноволосый юноша. Шоу воскрес из мертвых:
— Входи, Питер, выпей с нами кофе. Джим задержался, чтобы попрощаться.
2
До Салливана Джим не знал человека, которому собственные страдания доставляли бы такое странное наслаждение. Преследуемый неудачами, профессиональными и личными, не умея выпускать пар, как это делал скандалист Шоу, Пол Салливан имел одну отдушину, писательство. Но даже в своем творчестве он был так расчетлив, так сдержан, что в его книгах присутствовала лишь едва заметная горечь, легкое недовольство миром, который в общем-то был не так уж суров к нему. У него были заботливые родители, пока в шестнадцать лет он не порвал с католицизмом. Его тогда долго уговаривали, но он был непоколебим. Даже семейный духовник отступился от него, изумленный таким неожиданным отступничеством. Никто не подозревал, что он отказался от церкви из-за своего гомосексуализма. Долгое время пытался он изгнать этого дьявола из своего тела, яростно требуя от бога, чтобы тот избавил его от этой противоестественной наклонности. Он непрерывно молился, но, когда в
