В этом же, в освобождении женщины из-под гнета маскулинизированной культуры, заключен смысл революционности Стрельникова. Вот его слова:
— Грязь, теснота, нищета, поругание человека в труженике, поругание женщины. [Это уравнивание социальной и половой несправедливости самым непосредственным образом изобличает фурьеризм Стрельникова. — И. С.] […] Какое олимпийство тунеядцев, замечательных только тем, что они ничем себя не утрудили, ничего не искали, ничего миру не дали и не оставили! [ср. ниже о борьбе Фурье с «паразитизмом». — И. С.]. Но разве Тверские-Ямские и мчащиеся с девочками на лихачах франты в заломленных фуражках и брюках со штрипками были только в одной Москве, только в России? [Речь идет не об одном лишь русском контексте! — И. С.] Улица, вечерняя улица, вечерняя улица века, рысаки, саврасы, были повсюду. Что объединяло эпоху, что сложило девятнадцатое столетие в один исторический раздел? Нарождение социалистической мысли.
(3, 454–455)
Фурье рассуждал о несовершенстве природного устройства Земли (он называл ее «самым несчастным телом универсума», намереваясь спасти и женщину, и ее мифологический аналог, Землю-Деметру) и предлагал сдвинуть земную ось в целях улучшения климата[191] (к этому мотиву мы обратимся также позднее) с помощью «индустриальной армии»[192]. Стрельников воспроизводит эти идеи метафорически:
— А мы жизнь восприняли как военный поход [ср. военизацию переделки природы у Фурье. — И. С.], мы камни ворочали [ср. изменение естественного порядка в «Теории четырех движений…». — И. С.] ради тех, кого любили.
(3, 454)
Новое общество, из которого, как и из старого, нельзя удалить инстинкты, будет основываться, как предполагал Фурье, на соревновании между «страстными (пассионарными) сериями» (= группами соперничающих друг с другом трудящихся). Именно под этим углом зрения и рассматривает действительность Стрельников:
Стрельников с малых лет стремился к самому высокому и светлому. Он считал жизнь огромным ристалищем, на котором, честно соблюдая правила, люди состязаются в достижении совершенства.
(3, 251; ср. еще: «… две
страсти отличали его» (3, 250) и термин Фурье: «attraction passionnée»). 4.1.2.
Ряд персональных свойств Стрельникова совпадает с особенностями личности Фурье.
Французский утопист мог работать без сна длительное время. Стрельников страдает бессонницей (Пастернак сообщает ему в данном случае и собственные черты). Соперник доктора трудится по ночам для самообразования, когда поселяется в Юрятине перед войной, и теряет способность ко сну в преддверии самоубийства. Подобно Фурье, автодидакту, увлекавшемуся математикой и физикой, Стрельников, окончив университет «классиком», приобретает самостоятельно еще и знания по точным наукам:
…в нем, бывшем реалисте [это слово двусмысленно: оно обозначает не только окончившего реальное училище, но и человека, принадлежавшего некогда к эпохе реализма, во многом определенной в России влиянием Фурье — И. С.], вдруг проснулась, заглохшая, было, страсть [опять мелькает любимое слово Фурье. — И. С.] к математике, физике и точным наукам. Путем самообразования он овладел всеми этими предметами в университетском объеме […] Усиленные ночные занятия расшатали здоровье Павла Павловича. У него появилась бессонница.
(3, 108)
Как Фурье, так и Стрельников обладают прекрасной памятью:
Теперь задним числом [= Пастернак акцентуирует здесь интертекстуальный момент тем, что говорит о некоем запаздывании в развитии героя, о его неспособности сразу найти себя. — И. С.] выяснилось, что у него была необычайная способность приобретать и сохранять знания, почерпнутые из беглого чтения.
(3, 107)
Во французской прессе утопия Фурье с его идеей превращения морской воды в лимонад, росы — в благовонную жидкость и другими подобными абсурдными проектами была оценена как чистое безумие[193]. Почти сумасшедшим считает ее мужа и Лара:
Он пошел на войну, чего от него никто не требовал […] этого начались его безумства […] Он стал дуться на ход событий[194], на историю. Пошли его размолвки с ней. Он ведь и по сей день сводит с ней счеты. Отсюда его вызывающие сумасбродства.
(3, 399; ср. еще квалифицирование Стрельникова рассказчиком: «…революционное
помешательство эпохи» (3, 451))[195] 4.2.1.
Встреча со Стрельниковым происходит, когда доктор с семьей приближается к Юрятину. Описание путешествия из Москвы на Урал самым тесным образом соприкасается с утопией Фурье, так что этот путь вполне естественно ведет Юрия к знакомству с фурьеристом.
Разумеется, мобилизация на принудительные работы была фактом эпохи военного коммунизма. Однако в рассказе о людях, согнанных на рытье окопов и сопровождающих доктора в его поездке, ощутимы и отзвуки чтения Пастернаком «Теории четырех движений…» — реминисцентный и фактический пласты романа поддаются здесь надежному разделению[196].
В своей программе улучшения климата, набросанной в «Теории четырех движений…», Фурье называет Белое Море и Архангельск[197]. В «Докторе Живаго» у трудармейцев, посланных на Урал, были предшественники (как выясняется, интертекстуального порядка):
Собранную […] партию, по примеру ранее составленной, рывшей окопы на Архангельском фронте, вначале предполагали двинуть в Вологду, но с дороги вернули и через Москву направили на Восточный фронт.
(3, 220)
Фурье щедро зачислял в паразиты, которые в гармоническом обществе должны будут трудиться, как и прочие, в фаланстерах, юристов, купцов, фабрикантов, а также всех, кто обслуживает других людей; к тунеядцам принадлежат даже больные. Как раз таков пестрый контингент обязанных к труду спутников Юрия Живаго:
Рядом с хорошо одетыми богачами, петербургскими биржевиками и адвокатами, можно было видеть отнесенных к эксплуататорскому классу лихачей-извозчиков, полотеров, банщиков, татар-старьевщиков, беглых сумасшедших из распушенных желтых домов, мелочных торговцев и монахов.
(3, 216)
Работу «серий» Фурье разбирает на примере человеческой массы из шестисот участников (различающихся между собой во всех отношениях: по возрасту, полу, имущественному положению). Число мобилизованных, сообщенное поначалу в «Докторе Живаго», близко к тому, которое Фурье считал оптимумом для организации фаланги:
Пассажиров этого разряда было человек до пятисот, люди всех возрастов и самых разнообразных званий и занятий.
(3, 216)
Знаменательно, что приведенное Пастернаком число колеблется:
Целый эшелон трудармии. Вместе с вольноедущими человек до семисот, —
(3, 227)
и в качестве среднего арифметического точно совпадает с числом у Фурье.
Тогда как для Фурье человеческие страсти могут служить на потребу общества, будучи канализованными в процессе трудового соперничества, Пастернак в своем отрицании утопизма вообще и фурьеризма в частности рисует страсть не-сублимируемой: одна из случайно попавших в ряды трудармейцев женщин, Тягунова, убивает свою соперницу и любовника и скрывается от наказания вместе с боготворящим ее юным Васей Брыкиным[198].
4.2.2.
Пастернак не противопоставляет резко своего героя утопическому миру Фурье точно так же, как и остальным утопическим мирам, интертекстуализованным в романе. Живаго солидаризуется с бежавшей от трудовой повинности Тягуновой, но он же с энтузиазмом берется за расчистку железнодорожных путей от снега, производимую так, как будто ее спланировал Фурье, мечтавший о коллективном, соревновательном, приносящем наслаждение труде:
Линию расчищали со всех концов сразу, отдельными в разных местах расставленными бригадами [ср. «серии» Фурье. — И. С.] […]
Стояли ясные морозные дни. Их проводили на воздухе, возвращаясь в вагон только на ночевку. Работали короткими сменами [занятие каким-то одним трудом не должно быть продолжительным, — мечтал Фурье. — И. С.], не причинявшими усталости, потому что лопат не хватало, а работающих было слишком много. Неутомительная работа доставляла одно удовольствие.
(3, 228)
Расчищая снежный занос, Живаго кажется себе ребенком и ассоциирует счастье работы с вкусовыми ощущениями:
Как напоминало это дни далекого детства, когда […] маленький Юра кроил на дворе из такого же ослепительного снега пирамиды и кубы, сливочные торты, крепости и пещерные города! Ах, как вкусно было тогда жить на свете, какое все кругом было заглядение и объеденье!
