— Мне звонили о вас, — говорил Борисов, распрямляясь над сколоченным посередине землянки крохотным столиком и налаживая на себе ремни портупеи. — Полагалось бы сразу ввести вас в обстановку, рассказать о людях, но придется отложить… На десять ноль-ноль срочно вызывают в штаб батальона. Вы сами туда не заезжали?
— Нет, комиссара батальона встретил в полку, и он посоветовал ехать прямо в роту. Кстати, сюда шла подвода.
— Ну и правильно. В общем, отдыхайте пока…
Алексей намерился было тут же попросить командира роты обходиться впредь без «вы» — вместе ведь теперь, вместе и надолго, но в углу землянки ссутулился у телефонной коробки кто-то третий, и Алексей решил с этой своей просьбой повременить. Успеется.
— Что ж мне отдыхать… после чего? — пожал он плечами, чуть досадуя, что все получается не так, как представлялось. — Может быть, тогда для начала потолкую с парторгом или со старшиной?
— Это мы сейчас, — даже обрадовался Борисов, что Алексей сам подсказал, вывел его из неловкости. — Правда, парторг сейчас в отлучке, а старшина… Да вот и он, Браточкин, легок на помине.
Откинув навешенную на притолоку плащ-палатку, в дверь медведем ввалился русоволосый плечистый здоровяк с взволнованным, оторопелым лицом.
…Да, видно, так и суждено было, чтобы в этот первый день все шло у нас вразрез с задуманным, вразнобой, поперек.
— Товарищ капитан, разрешите доложить, — выкрикнул старшина. — У нас… у нас саморуб!..
— Что за саморуб? — опешил Борисов, опуская на стол так и ненадетый планшет.
— Петруня себе учинил… Только что, возле бани… Топором…
— Да ты понимаешь, что говоришь? Петруня? Комсомолец? — не выдержал и прокричал Борисов. Он прикусил губу, и извилистый шрам налился кровью, побагровел.
— Так точно. Рубил дрова, и не знаю уж, как это у него получилось… понарошку или нет, а только отсек… Сидит сейчас и воет…
— Что отсек?
— Не рассмотрел… Палец кабыт-то… на своей левой…
— Что ж ты толком не рассмотрел, а прибежал, паникуешь.
— Подумал, что надо поскорей, на предмет следствия… Чтоб все было как есть, на месте.
Борисов растерянно глянул на часы.
— Ладно, капитан, иди, — неожиданно для самого себя произнес Алексей. — Я разберусь…
— Да ведь чепе! Докладывать надо по команде.
— Доложим. Ничего ж пока толком не знаем. Пойду разберусь.
Алексей старался быть спокойным, хотя это давалось ему нелегко. Начать службу в роте с такого случая?! Однако какое-то чувство свежего, только что попавшего сюда человека подсказывало: то, что он предлагал, самое верное. И Борисов, с минуту помолчав, согласился.
— Тогда попрошу заняться. — Потом, свирепо округлив глаза, закричал на старшину: — Банщики, чтоб вас черт побрал! Попарились? Разбаловались без политрука? Вот веди его теперь, порадуй нового человека.
— Есть отвести товарища политрука! — воскликнул Браточкин, глаза его засветились любопытством, повернулся к выходу; шагнул за ним и Алексей.
— Да веди осторожней, — полетело вдогонку. — Держись левей ручья. А то поразвелись лихачи…
Траншея, по которой Браточкин вел Осташко, была почти безлюдной, и это опять-таки расходилось с тем представлением о переднем крае, которое исподволь сложилось ранее. О том, что траншея обжита, не покинута, можно было судить по глубоким, прикрытым сверху пожелтевшими ветками нишам, в которых лежала примятая солома, а на колышках, вбитых в стенку, висели вещмешки, котелки, фляги. Нещедрый солдатский уют. Но в одном из выступов окопа на берме стоял и настороженно смотрел в степь ручной пулемет, около него скучающе напевал что-то пожилой красноармеец, по виду — татарин.
— Не засни, Гайнурин, — на ходу обронил ему Браточкин.
— Никак нет, товарищ старшина, — отозвался пулеметчик, прижимаясь к стенке и пропуская идущих.
— Петруня давно в роте? — спросил Осташко у своего проводника.
— С зимы, товарищ политрук. Мы тогда правей, под Демьянском, стояли. Пришел с маршевой ротой как раз тогда, когда мы в котел немцев загнали.
— Ну и как он тогда?
— В том-то и дело, что молодцом держался. «За боевые заслуги» получил. И первый запевала в роте. Пригнитесь тут, товарищ политрук.
Траншея помелела, под ногами сквозь устилавший дно валежник выступила и захлюпала вода, очевидно, из-за топи углубить окоп здесь было невозможно, и Браточкин, а по его примеру и Алексей, пригнувшись, перебежали опасное место.
— Так откуда же вы решили, что саморуб? — продолжал допытываться Алексей. — Может, случайно, нечаянно?
— Да ведь строго же сейчас, товарищ политрук… Случай случаем, а после приказа, сами понимаете, как такой случай может повернуться… Кто ж на свою душу ответ за него возьмет?
Браточкин обернул лицо к Осташко, скосил из-под чуба сконфуженно замигавший, вопрошающий взгляд: старшина словно ждал и хотел, чтобы вновь прибывшее начальство рассудило иначе…
У сруба, врезанного в скат лесистой высотки, собрались в круг красноармейцы, кто одетый, кто в одних подштанниках. Увидев офицера, расступились.
На поколотых березовых поленьях сидел, низко опустив голову, Петруня и словно бы укачивал покалеченную, окровавленную руку. Он не стонал, а ныл. Рядом на траве блестел топор, тут же лежала принесенная кем-то брезентовая сумка с красным крестом. И Алексей, торопливо размышляя, как ему поступить, невольно представил сейчас здесь Киселева. А что бы сделал он? «Требовать требовал с каждого…»
— Встать! — с неожиданной для самого себя повелительностью выкрикнул Алексей, сообразив, что после всех укоров, а может быть, и соболезнований, которые выслушал уже Петруня, пожалуй, только это слово, эта команда способна встряхнуть его и вернуть самообладание. И Петруня действительно вскинул коротко стриженную шишковатую голову и стал медленно подниматься, вперив в незнакомого ему офицера отрешенный, вконец отчаявшийся тусклый взгляд. Алексей легко понял и этот взгляд. Ну вот, мол, и началось. Особист или следователь военной прокуратуры уже тут как тут. Да, очевидно, это же подумали и другие красноармейцы — сразу примолкли, стали было один за другим незаметно, осторожненько оттесняться, расходиться.
— Я назначенный к вам в роту политрук, — проговорил Осташко, глядя в побледневшее лицо Петруни. — Что вы дрожите? Солдат вы или тряпка? Мне надо знать, что с вами произошло!
— Товарищ политрук… Ей-богу, клянусь — не хотел… Да ни за что на свете бы… Топорище скользнуло… Родной матерью клянусь.
— Да он и в баню идти не хотел, — сочувственно подтвердил один из красноармейцев.
— А чья сумка?
— Моя, товарищ политрук, санинструкторская, — выступил вперед пожилой сержант, единственный из всех собравшихся одетый по всей форме.
— Чего ж вы ждете? Почему не оказываете помощь?
— Да не дается он мне. Как маленький…
— Осмотрите и перевяжите.
Кто-то побежал в сруб за водой, сержант расстегнул сумку, достал и разорвал индивидуальный пакет с бинтом.
— Эх ты, — стал упрекать он Петруню, обмывая его руку, — на Курчавую высотку первый под пулями бежал, а тут на тебе — разрюмился. Товарищ политрук, да он всего-навсего полпальца отхватил, соседний только царапнуло, цел. Да и на левой же, а это нестрелялка. Вон у Рокина двух недосчитывается, и то мобилизовали.
— Не мобилизовали, а сам пошел, — ворчливо поправил санинструктора чернявый, обнаженный по пояс красноармеец. — Знай, что мелешь.
— Все одно служишь, Рокин. И я ведь, кажись, не из-под кнута.
Сержант наложил на кровоточащий обрубок пальца марлевые подушечки, стал быстро прибинтовывать их.
— Держи руку вверх, не опускай. А правой прижми артерию, вот здесь, у плеча. Эх, лесоруб с тебя!..
На лице Петруни робко и стеснительно проступило некоторое подобие улыбки. Он повеселел. Повеселели и красноармейцы.
Алексей на минуту усомнился — правильно ли он повел себя? Может, надо построже? Может, и в самом деле саморуб? Но крепло убеждение, что недавнее отчаяние красноармейца неподдельно и вызвала его не сама боль, не этот злосчастный промах топором, а то, что неизбежно связано с ним, — дотошное и суровое следствие, допросы, подозрение в умышленном членовредительстве, стыд перед товарищами, перед родными. А коль так, коль это волнение было искренним, то, значит, и само чрезвычайное происшествие, каким оно ни являлось тягостным в эти дни, расценивать все же следовало непредубежденно, без той поспешности и перестраховки, на какие оказался падким перепуганный Браточкин. И Алексей, снова вспомнив пригорок с одинокой сосной, где на старом деревенском погосте лежал Киселев, решил, что и он поступил бы сейчас так же.
— Идите с Петруней на санпункт, — приказал Алексей санинструктору.
