— Моя и так хороша…
— Э нет, Эсимбас, не говорите, снайперская при метком глазе незаменима.
Алексей подошел к амбразуре. Ничейная земля, расчищенная для лучшего обзора от всего, что затрудняло видимость, лежала за ней мертвенная, иссеченная осколками. Только кое-где торчали реденькие прутья, но и они, скорее всего, были не остатками кустарника, а подготовленными и сохраненными ориентирами. За линией немецких окопов, среди холмов, он попробовал нащупать взглядом дорогу, за которой наблюдал Джапанов. Но сколько ни всматривался, заметить ее так и не удалось, хотя никогда не жаловался на зрение. Наверное, надо было иметь для этого такие же зоркие, пристальные глаза, какие имел Джапанов, привыкший охватывать на нагорных пастбищах нескончаемо далекие просторы и расстояния.
— Немцы танк не пробовали утащить назад? — спросил Алексей.
— Хотели было на прошлой неделе, да мы вовремя заметили, отогнали. Там ночью наше боевое охранение. Да и минное поле…
— Наше?
— Наше, подновили после того боя… И сейчас саперы по ночам наведываются. Скажите, товарищ политрук, как насчет партийного собрания?.. Будем созывать?
— Когда оно было?
— Давненько, месяц назад, еще при товарище Киселеве.
— Значит, пора и собраться.
— А повестка?
— Позже скажу, посоветуюсь с капитаном.
Расставшись с Вдовиным, Алексей возвращался на КП роты и на половине пути едва не столкнулся с выскочившим из-за бокового ответвления окопа красноармейцем. Он бы не узнал Петруню, настолько иным — веселым, прямо-таки счастливым — было сейчас его лицо, которое тогда искажали страх и отчаяние. Но бинт, белевший на руке красноармейца, сразу напомнил недавнее происшествие у бани.
— Товарищ политрук… товарищ политрук… — растерялся от неожиданной встречи и, запыхавшись, дважды повторил Петруня. — Ходил на перевязку и перехватил у письмоносца сводку… Наконец-то… Наступаем, товарищ политрук!..
Он протянул Осташко свернутый в трубочку лист бумаги.
Алексей нетерпеливо развернул его. Почти мгновенно ликующим взором вобрал весь теснившийся длинный заголовок:
В последний час. Наши войска на Западном и Калининском фронтах перешли в наступление и прорвали оборону противника. Немецкие войска отброшены на 40—50 километров.
— Хорошие новости, Петруня! Придешь во взвод, расскажи…
Сам Алексей все остальное решил прочесть на ходу. Очень уж спешил порадовать долгожданной вестью Борисова. И уже шел, когда Петруня робко окликнул:
— Товарищ политрук, разрешите…
— Что еще у тебя? Говори.
— Спасибо вам за то, что поверили мне…
— Ладно, ладно, Петруня. Нам еще с тобой воевать да воевать!
4
Все томились в ожидании, что и здесь, перед Старым Подгурьем, среди тронутых первой сентябрьской позолотой лесов, вот-вот тоже поднимет в наступление уже исподволь заготовленный в штабных верхах и расписанный по срокам, по направлениям наносимых ударов приказ. Но пока никаких видимых признаков этого не замечалось. К тому взводу сорокапяток, что притаился в таволжнике позади окопов роты, не прибавился ни один орудийный ствол. А на какой же прорыв идти без огневой поддержки? Не было и никаких других перемен. Прежним оставался и недокомплект, не уплотнялась и полоса обороны. Правда, почистили дивизионные и полковые тылы. В роту на строевую службу прислали шесть человек из ПАХа[1] и разных мастерских, но такая передвижка проделывалась и раньше и тоже ничего особенного не предвещала.
Как старого знакомого встретил Алексей Уремина, ездового транспортной роты, теперь также поставленного под винтовку. Борисов хотел было определить его к себе связным, на место молоденького красноармейца Пичугина, давно просившегося в пулеметный расчет. Но Уремин с таким разочарованием и обидой на лице выслушал это решение, что Борисов только удивился:
— Что такое, папаша? Чем тебе это не служба?
— Если, знамо, ваш приказ, то лишнего разговора быть не должно, а все ж, товарищ капитан, хотелось бы во взвод… Вот товарищ политрук знает… Я ведь при лошадях обвык, что другое у меня и не получится…
— А во взводе получится?
— Да уж по старой памяти… Трехлинейка плеча не натрет.
— Ну ладно… Полагалось бы напомнить тебе, тоже по старой памяти, что командиру не прекословят. Да на первый раз пусть будет по-твоему, иди во взвод.
Такая вот перестановка людей в роте и была, по существу, единственным, чем занимались Борисов и Осташко в предвидении возможного наступления. Если, конечно, не считать обычного — проверки оружия и боеприпасов, изучения подступов к вражескому переднему краю.
Но как раз из-за этой перестановки людей Алексею и пришлось поспорить с Борисовым. Да, случалось, они спорили, упрямо спорили даже после того, как близко узнали и полюбили друг друга. Правда, в конце концов им начинало казаться, что в споре они просто заимствуют друг у друга что-то недостающее, поправляют себя, уточняют свое понимание людей и их долга на войне. Так обоюдно притираются в руках строителя два камня — сглаживаются в притирке неровности, отыскиваются наилучшие плоскости соприкосновения, — прежде чем эти камни будут уложены в стену.
Наверное, потому, что Алексей и сам в силу своего возраста, житейского опыта, навыков и склонности даже и сейчас, на фронте, наполовину оставался все еще тем, кем был до армии, он и на других мысленно видел не только нынешние гимнастерки, но и ту одежду, что они носили ранее, — представлял, кем они были тогда…
Ему стало легче разговаривать с немногословным бирюковатым Рокиным, когда узнал, что тот родом из Большеземельской тундры, работал там оленеводом, что в чуме у него сейчас хозяйничает вместе со своими сестренками младший сынишка, а старший тоже воюет где-то на Севере. Стал понятней и Фомин, разбитной краснодеревщик из Рыбинска, который снабдил едва ли не всю роту затейливо вырезанными из березы портсигарами и искусно заменил расколотый приклад противотанкового ружья. Разве война могла стереть в памяти этих немало поживших людей их прежние профессии?
Однажды, проходя окопом, Осташко услышал где-то впереди раздраженный голос Гайнурина.
— Ну что валандаешься, что валандаешься, горе ты мое? Да если мы все так будем воевать, нас Гитлер голыми руками возьмет… Сердце болит, как на тебя смотрю… Это ж пулемет, пойми, пулемет, а ты около него — как бабка около примуса…
За изгибом траншеи Алексей увидел Сафонова, мешковато склонившегося над плащ-палаткой, на которой лежал разобранный ручной пулемет. Гайнурин сидел на лотке из-под мин, нервно покуривал, пуская дым колечками, покрикивал.
— Чистка материальной части, товарищ политрук, — вскочил он.
— А я уж подумал, что вы Сафонова чистите…
— И это нелишне было бы, товарищ политрук, — охотно подхватил Гайнурин, приняв за одобрение шутку Осташко.
— А стоит ли?
— Да ведь не первый день над ним бьюсь, товарищ политрук, — поняв, что промахнулся, страдальчески выкрикнул Гайнурин. — С таким вторым номером в бою очень просто и дело завалить… А спросят-то не с него — с меня.
Сафонов, будто смирившись со своей нерасторопностью, только угрюмо посапывал и растерянно вертел в руках защелку, ту самую защелку, которая вначале не давалась и Осташко там, в Ташкенте.
— Что вы над ней мудрите? — засмеялся Алексей и перенял из рук красноармейца злосчастную детальку. — Она этого не заслуживает. С ней надо попросту, вот так. — Он ловко вставил защелку на место, затем снова вынул и протянул Сафонову. — Попробуйте теперь сами… Выйдет…
Пока пулеметчик возился со сборкой, Осташко его расспрашивал. Сафонов оказался марийцем, работал вблизи Зеленодольска старшим агрономом МТС, сюда, на Северо-Западный, попал из запасного полка.
— В запасном долго были?
— Две недели. Сразу после июльского приказа нас по тревоге подняли…
— То-то и оно, что июльский приказ… Дошел он до тебя или не дошел? — не выдержал снова Гайнурин.
Верткий, жилистый, худощавый, он годился бы в сыновья своему второму номеру. И трудно было представить, как в бою он, Сафонов, тоже не обделенный силой, но по-медвежьи грузный, поспевал бы за быстроногим сержантом. Сейчас Сафонов молчал, и, глядя, как он неумело возится со сборкой пулемета, Алексей подумал, что вот эти набрякшие, медлительные, с черными заусенцами от окопной грязи руки наверняка куда более искусно сновали при своем деле — любовно перебирали и охаживали колосья, пробовали твердость зерна.
О Сафонове как-то и заговорил Алексей с Борисовым, предложил подобрать к Гайнурину вторым номером кого-либо другого.
— Можно и другого, — поначалу согласился Борисов. Он чертил для штаба батальона схему расположения огневых средств. Алексей записывал в тетрадь сведения о коммунистах роты, как раз попалась фамилия Сафонова.
